| Валерий Савчук ИДЕОЛОГИЯ ПОСТИНФОРМАЦИОННОЙ ИСКРЕННОСТИ  Ныне леворадикальная свобода
самовыражения стала популярна и
масс-медиализирована. Протест обжит и обустроен
индустрией развлечений. Становится прибыльным.
Маргинальность легко становится всеобщей модой.
А затем апроприируется обществом и становится
классикой. Это не может не вызывать серьезную
тревогу у заряженных на нонконформизм радикалов,
комфортно себя ощущающих лишь в среде
агрессивного к себе отношения. Когда
маргинальность и популярность меняются местами
слишком быстро, тогда пробуждается тяга к
рефлексии. Выбросы творческой энергии на этом
этапе нонконформистского движения
ориентируются на искреннее проживание (это на
фоне развенчания искренности как культурного
жеста и нормы самопрезентации; синоним
искренности в постструктуралистском
пространстве - инвалидность) коротких дистанций
и локальных состояний. Полнота и избыток,
искренность поверх и вопреки деконструкции
любой искренности и априорной
девальвированности любого жеста, на ней
выстраивающегося. Ровная доброжелательность
миру - возможный шаг к уникальности. Но обратим
внимание, что речь всегда идет о проживании, а не
о жизни, о коротких дистанциях, а не о жизни в
целом. Маргинальная мысль озабочена, вопреки "закрытости" этой темы, проблемами "всеобщности". Ведь именно в маргинальных пространствах одежда из черной кожи, пирсинг, сексуальные перверсии и наркотики становятся всеобщей повинностью, реализующейся тотальнее, чем военная мобилизация и трудовая дисциплина. На это усиление принудительности и поправение настроений (отступление демократии) у различного рода меньшинств, леворадикальных групп и маргинальных сообществ в американском обществе обратил внимание Ц. Тодоров в своих наблюдениях над "университетскими" кругами Америки1. В унисон ему звучали выводы отечественного симпозиума, посвященного проблемам леворадикальной культуры: всеобщность агрессивно возникает там и тотчас, как только манифестируется отказ от общего проекта, центра, она захватывает все более властно любые маргинальные зоны, которые совсем еще недавно представляли собой пространство проявления оригинальной творческой энергии и зоны свободы от Власти. Перверсия, претендующая на уникальность, оперативно встраивается шоу-бизнесом в существующий дискурс и узаконивается. Радикальность андеграунда, его образ жизни и эстетика весьма быстро масс-медиализируются, становятся притягательным местом, приносят прибыль и, наконец, тиражируясь, превращаются в моду. Уникальность сегодня - более чем проблема. Символические знаки протеста пополняют символический багаж общества, периодически перезагружая его, тем самым становясь всеобщими, принуждая сборку ментального и культурного тела по законам подражания авангарду. Как вырваться из "новой" всеобщности? Что предложить взамен утраченной уникальности? В чем обрести свой стиль и свою непохожесть вопреки существующей необходимости (уни)формы, ею же самой заданной? Это сделать намного труднее, чем ускользать от "чужой" (большой) власти. Трудно сегодня стать проклятым, изгоем в обществе, в котором эти фигуры, как ничто другое, желанны, ибо неизменно приносят дивиденды и гарантируют успех. Но вот в чем парадокс. Чем более радикально происходит отказ от центра, тем настоятельней выступает конституирующим началом то место, которое координирует чистоту отказа от центра, от любых метафизических универсалий; в итоге оно само становится координирующим центром, каким является сегодня Париж или Калифорния. Кроме того, там, где центр существует в своих продуктивных функциях, речь идет об отказе от центра, Большой власти, рациональности, а там, где центр не достиг своей продуктивности, где уровень жизни значительно ниже, а сознание недисциплинированно, т. е. реально пребывает в контексте неразумности, стихии и иррациональности, там уповают на разум, апеллируют к нему, пытаются найти в нем опору и на его основе переустроить жизнь. Разум разумен там, где у него недостает власти осуществить свою разумность. Ныне уже не столь интересно, как нечто разбирается - будь то власть, субъект, центр, смысл или идеология. Гораздо интереснее (для России и других восточноевропейских стран это интересно вдвойне, поскольку после отказа от прежней идеологии и смены глобальных ориентиров социального устройства общества ничего радикально деструктивного в ориентациях и индивидуальных целях бывших советских граждан не произошло. Осталось лишь ощущение недоумения от той работы, которую выполняла прежняя идеология, недоумение, которое выросло до серьезного вопрошания у Славоя Жижека: "...люди всё знали, но всё равно делали это". Что является тем неосознаваемым в себе пределом, который сохраняет способность вписываться в социум, в пространство коммуникации? И что это за мир, который продолжает считаться своим? Что и как живет после того, как все традиционные формы центрации умерли? Есть ли то (а если есть, то осознаваемо ли оно), что сбивает в плотность выбранное пространство? Каким полем оно ориентировано? По каким тропинкам (Holzwege) должен ходить современный житель киберпространства и в свете чего (да и есть ли свет в виртуальной реальности?) размышлять о бытии сущего? Что в этой виртуальной реальности горячит кровь и заставляет искать опасность и поле сражения? Художники, отличающиеся профессионально чутким восприятием, быстрее всего реагируют на знаки другой эпохи. Петербургское сообщество современных художников предлагает свою альтернативу и противовес постмодерну - "новую искренность". Так, в частности, могу сослаться на доклад Дмитрия Пиликина на семинаре "Академическая/маргинальная мысль и современное искусство: стратегии взаимоузнавания". Искренность - адекватная категория для искусства, потерявшего авангардистское удовольствие от эпатажа и утратившего возможность радикальности2. Классика сформировала образ и понятие "красоты"; модерн реализовал потребность в "новизне" и революционном зачине; постмодерн, подвергая "истину" и "искренность" иронии, характеризуется широтой захвата экономического и информационного пространств. Почему сегодняшняя искренность новая, в чем ее отличие от старой? Старая искренность - искренность вовлеченности в проект; однако идеологически ориентированное высказывание в постсовременности, освоившей практики психоанализа и деконструкции, становится анахронизмом.  Искренность новая, на высоте адаптации
предшествующего опыта трансгрессии, протеста,
ускользания, на уровне постмодернистского
умения перемещать и сочетать разнородное, дает
выход и техничное выражение коллективному, в том
числе и  собственному
бессознательному. Там, где модернист искренен
помимо воли, художник постинформационной эпохи
искренен в своей воле пережить - телом, акцией,
встречей с другим и его болью - импульсы
бессознательного. Бессознательное долго угнетали (христианство, Просвещение); отслеживали и преследовали (разумом и техникой) как принципиально инородное и ужасающее; настало время свободного узнавания его и искренней экспликации. Более того, кажется, что бессознательное до предела загруженного информацией человека, соблазненного стимуляторами чувств, заменителями общения, фиксаторами и хранителями его личной памяти, становится драгоценной жемчужиной. Чем полнее реализуются желания, чем громче и агрессивнее предлагаются варианты новых, тем труднее почувствовать тихую жизнь "чистого", не спровоцированного желания, тем труднее извлечь чистую ноту непосредственного порыва из глубин памяти тела. Новая искренность позволяет неограниченное бытие бессознательного культуры в виде реакции тела, исполненной как культурный жест, в художественной форме. Искренность из психологической характеристики человека преобразуется в постинформационном искусстве в художественную стратегию. Критерием такого искусства является полнота доверия и внимания к телу собственному и телу сообщества. Это значит бесстрашие переживания экзистенциальных глубин - боли, ужаса, восторга. Искренность художника постинформационной эпохи не воплощается в качество искренности произведения, в долго бытовавшую митьковскую иллюзию наивности. Она остается внутренней интенцией, мотивом к творчеству и выражению, сопереживанием миру близкому, окрестности. Дистанция с собственным произведением при этом сокращается, поскольку оно больше не представляет художника, а осуществляет его желание в реальном масштабе и времени, рефлексируя одновременно актуальное состояние его окружения. Такое произведение можно считать рефлексией, дистанцированной от света разума, рефлексией в модусе тела, его усилия и воодушевления. Проблемой в пространстве представления и перекодирования любого послания в информацию стало не дистанцирование и следующая за ним ирония, а сокращение дистанции по отношению к себе - самоидентификация, к собственному телу - полнота и объемность ощущений. Художник, воспринимая витальные и информационные импульсы телом, без надзора и цензуры господствующего текста, возрождает культуру целостного реагирования. Новая искренность состоит в немотивированности идеологией, заказом, умопостигаемостью, политикой. Тело не разумеет сути дела. Жест новой искренности, однако, по исполнению остается художественно точным, выверенным по технике выражения, перенимая у традиции мастерство ухищрений, искусность. Вопрос об искренности - это вновь вопрос об истине, ведь подразумевается, что говорящий искренне говорит истину: художником вершится многоликая истина бытия, открывается - выводится в непотаенность - тайна. ПРИМЕЧАНИЯ 1 Z. Todorov. Du culte de la difference la sacralisation de la victime. - Esprit, 1995, № 212, p. 90 - 102. 2 "Границы между авангардом и мейнстримом стали текучими", - свидетельствует редактор немецкого сборника медиа-теоретиков Юрген Феликс: "...вероятно, заслугой постмодернистского кино была популяризация стратегий современного авангарда" (Unter die Haut. Signaturen des Selbst im Kino der Kцrper. Hrsg. von Jьrgen Felix. Gardez! Verlag. 1998, s. 9). |
