1. Сам себе я свойКак известно, idios по-гречески - своеобразный. Идиот - не только и не столько "умственно отсталый", сколько "сам себе свой", "сам по себе", "сам себе собственный", "сам себе на уме" или "не такой, как все", "не другой", "от других отличный". Иначе говоря, идиот - тот, кто проявляет своеобразие, своенравие, своеобычие, своесловие, своекорыстие, - все то, что выделяет идиота в установленной системе социальных отношений, делает его несоциализированным элементом общества, социальным изгоем. Важно отметить, что идиот - "изгой" данного социума, он дезадаптант данного пространства, он вне данного времени. Так, Лемюэль Гулливер становится идиотом не там, где он принципиально другой, но там, где на первый взгляд он свой. Он идиот не в Лилипутии, Лапуту, Бальнибарби, Глаббдобрибе, Японии, Бробдингнеге, не в стране Гуингмнмов. Он идиот у себя дома, в своей собственной Англии, там, где он рассказывает своим другим о собственных путешествиях, там где он не может стать соразмерным, адекватным, подобным, там, где он не отличает "своих" от "чужих", там, где для "своих" "он держал себя столь непонятным образом", что они решают: он сошел с ума. Получается такая история, что идиот не зависит от времени, он либо от него отстает, как Дон Кихот, либо обгоняет его, как Циолковский, осуществляя принцип Влавия Сакруса: "Бред сегодня - наука завтра, наука сегодня - бред завтра". Метафорический идиот - типичный исследователь будущего, что противоречит, конечно же, традиционному психиатрическому представлению об идиотии как о серьезной задержке в индивидуальном развитии. У идиота выражен сдвиг по фазе, по временному присутствию. "Сами вы идиоты, - могут сказать консервативные психиатры, - затянули тут, понимаете, песнь во славу идиотии, а идиоты - несчастные люди с глубокой умственной отсталостью, регрессанты, индивидуумы с замедленным развитием, психически неполноценные, неспособные к речи дегенераты... Сами вы идиоты", - могут сказать эти психиатры, и будут правы. По крайней мере вот по какой причине: 2. Своекорыстие Чтобы писать об идиотии не в клиническом, не в диагностическом, а в "общекультурном", метафорическом смысле, нужно осознавать себя идиотом, полнейшим идиотом, поскольку переносный, литературный, виртуальный смысл приостанавливает время. Пишущий выпадает из актуальности, демонстрирует воображаемый характер описания, развивающегося по принципу: этого сейчас нет в том, что принято считать актуальной, конвенциональной реальностью, другое дело, что вы способны обрести в этой воображаемой реальности определенные точки опоры, связанные с возможностью определенного аффективного соучастия, с возможностью бессознательных идентификаций, с возможностью определенной экономики либидо, наконец. Конечно, одно дело, когда тебе другой человек говорит: "ты - идиот", другое дело, когда психиатр записывает в истории болезни "идиотия", а третье, когда ты говоришь себе самому: "я - идиот". Проблема заключается в том, что фраза "я - идиот" вообще невозможна в буквальном смысле слова. Тот, кто может так заявить, уже не является идиотом в клиническом смысле. Так что авторы - метафорические идиоты, идиоты, принесенные этимологически ассоциативным бредом, то есть умозрительной конструкцией, которая априори лишена возможности хоть как-то разрешиться в рамках оппозиции типа правильное/неправильное. Авторы-идиоты откровенно своевольны, своенравны, своеобразны, своесловны, своекорыстны. Не случайно их упрекают в том, что они пишут "о своих" и "для своих". Они выбирают, как писать, о чем писать, о ком писать, ради чего писать, кого ради писать, на чем писать, наконец. Идиоты, собственно говоря. Именно неконвенциональность является выражением такой метаидиотии. Неконвенциональность, смешение дискурсов указывают на то, что под влиянием того или иного объекта описания изменяется чувствительность. Эта измененная чувствительность оказывается своего рода идиосинкразией к конвенции, к попытке утвердить тот или иной тип дискурса в качестве господствующего. 3. Своеобразие Как известно, свой образ возникает в результате присвоения своего отражения, точнее, того, что принимается за свое отражение. Называется этот процесс стадией зеркала, и на этой стадии мы уже видим изначальную идиотию своеобразия, изначальную девиантность своего собственного образа, искаженного и дезориентированного отражающей поверхностью. Интересно то, что процесс этот не только происходит, как известно, от полутора лет до трех, но и к нему, к этому процессу человек по ходу своего развития вновь и вновь возвращается. Особенно когда речь идет об идентификации с идеальными образами. С образами нарциссической природы. Механизм такой идентификации постоянно повторяется в сказках. В частности, мы читаем в "Сказке о мертвой царевне и о семи богатырях" А. С. Пушкина: "Свет мой, зеркальце! скажи да всю правду доложи: я ль на свете всех милее, всех румяней и белее?" И ей зеркальце в ответ: "Ты, конечно, спору нет". Трагизм ситуации, однако, заключается в том, что в определенный момент идентификация со своим образом становится невозможной, невозможно больше "хохотать, и плечами пожимать, и подмигивать глазами, и прищелкивать перстами, и вертеться подбочась, гордо в зеркальце глядясь". Ведь расставание с этим нарциссическим образом - необходимое условие социализации, вхождения в пространство той или иной культуры. В противном случае приходится пенять не на образ, но на технологию его воспроизводства - на зеркало: "Ах ты, мерзкое стекло! Это врешь ты мне назло". В переходе от нарциссической идентификации к идентификации объектной место одного идеал-образа занимает множество образов, из которых собирается конструкция "я". В отдельных (можно сказать - достаточно редких) случаях присваиваемые образы, а точнее, идеал-образы срываются со своих орбит, чтобы стать зеркальной гладью нарциссического сияния. Идеальным примером такого рода своеобразия может служить Владислав Мамышев, известный под разными именами. Присваиваемые образы достраивают идентичность до полного своеобразия. Момент встречи с собой - это момент триумфа, миг поглощенного мира. Таким образом, своеобразие Владислава Мамышева - в отсутствии однообразия собственного образа, в его одновременном великом разнообразии. Напомним эту многоличностную своеобразность: Владислав Мамышев-Монро, Владислав Мамышев-Ленин, Владислав Мамышев-Гитлер, Владислав Мамышев - Петр I, Владислав Мамышев - Шерлок Холмс, Владислав Мамышев-Королевич, Владислав Мамышев-Сталин, Владислав Мамышев - Екатерина II... Это многообразие своеобразий кажется здесь парадоксальным. Более того, даже свой собственный образ нуждается в постоянном переприсвоении, так что если нет "под рукой" другого человека, на помощь приходит зеркало, фактически волшебное зеркальце. "Свет мой, зеркальце, скажи..." - эти непрестанно повторяемые Владиславом Мамышевым слова свидетельствуют о непрерывном процессе воссоздания собственного образа. Такого рода поведение Мамышева и является его художественной деятельностью, его искусством идеоклептомании. Своеобразие дополняется и рядом других процессов, в частности стремлением поглотить, присвоить не только образы, но и вообще все так называемые хорошие объекты, отдать же, спроецировать объекты плохие. Эта экономика перераспределения наглядно проявляет механизм идеализации. Речь не идет о чисто визуальной фантасмагории, нет. Очищение от негативных объектов производится в символическом пространстве: по мере того, как тело Мамышева восстанавливается, насыщается, обретает максимальный контур, речь его направляется на избавление от "пороков", на переписывание их на других. Отсутствие Закона, Царя в Голове приводят не столько к параноидно-шизоидному двоению мира, сколько к роли квазитрикстера - того, кто срывает и надевает маски, кто говорит "правду" о других и о себе. 4. Своеобычие Юфит завел свои обычаи еще в ту пору, когда он, нарушая заведенный порядок, начал совершать не столько противоправные и не столько заранее просчитанные, сколько смещенные автоматические действия, неожиданные и парадоксальные, смещенные в отношении цели, того, что обеспечивает "нормальное" функционирование организма. Примером такого рода своеобычного поведения служили бесцельная групповая беготня по лесу, имитации массовых драк в пригородных электричках, избиения манекена по имени "Зураб" на стройках и в подворотнях. Следующим своеобычным шагом стала съемка смещенных действий на кинокамеру и отклонение заснятого от нормальной скорости. Развитие событий при увеличенной скорости съемки соответствовало эретической идиотии, характеризующейся двигательной расторможенностью, большим количеством гиперкинезов, а порой и эпилептоидными припадками, при которых тело выгибалось дугой. Позу "мостик" показывали и продолжают показывать некроактеры в фильмах Юфита, да и он сам. С 1989 года скорость развития патологических событий в кинофильмах Юфита отклонилась в другую сторону. Событийное время его фильмов начало бесконечно растягиваться, как время, переживаемое при ступидной идиотии, которой свойственна заторможенность и двигательной, и эмоциональной сферы. Впрочем, в некроидеологии собственно Юфита подобного рода деятельность характеризуется не как идиотия, а как тупость. Однако в рецензиях на некродеятельность Юфита чаще встречалось и встречается до сих пор все же определение "идиоты". Тем не менее, понятие "тупость" стало своеобразной идиомой некрореализма, настолько своеобразной, что при его переводе на различные языки, как правило, приводится обширный комментарий, мол, "тупость" вовсе не означает "тупость" в общепринятом смысле этого слова, мол, это и не идиотия как недоразвитость, невежество (idioteia), а это особое понятие, хотя и заимствованное Юфитом в сфере бытовой, низовой, карнавальной, бахтинской языковой культуры, но обретшее свой собственный некросмысл. Регрессивное существование персонажей Юфита и приведенное выше описание возможных интерпретаций событийной скорости в его фильмах с позиций клинических форм идиотии отнюдь не означают, что речь идет о постановке диагноза "автору", отнюдь нет. В данном случае идиотия в фильмах позволяет поставить вопрос о разумности, научности, технологичности как той форме антропогенеза, которая постоянно демонстрирует патологизацию, иррациональность и девиантность поведения. Идиотия становится фактически миметической стратегией некропрактики. Вопрос о тупости и идиотии, как нам кажется, отличается, с одной стороны, принадлежностью этих понятий к различным контекстам, один из которых предполагает определение человека с девиантным дискурсом в обыденной речи, другой - сопряжен с научными, психиатрическими коннотациями. В определенных ситуациях в семантическом отношении, но отнюдь не акустическом или ассоциативном эти слова звучат как синонимы: "Ты что, тупой?" и "Ты что, идиот?" Можно ли назвать следующую историю из архива Юфита тупой и идиотской? Историю достаточно патологичную и показательную. Историю, в которой некий очевидец проходил мимо, услышал звук, бросился на него, остался ждать, превратился то ли в экспериментатора, то ли в квазиученого эмпирика. "В 7 утра я проходил мимо стройки больницы. Грузовики уже начали свозить стройматериалы. На краю деревни перед самым лесом неожиданно услышал глухой взрыв со стороны стройки, потом еще два. Бросился обратно. У стройки, крича, носились индюки. Время от времени кто-то из них неожиданно раздувался до размеров гигантского шара и взрывался, разлетаясь на куски. Подойти ближе и что-то предпринять было опасно. Оставалось стать в сторону и ждать, пока не закончится безобразие. Когда взрывы утихли, мы выяснили, что индюки наклевались карбида на стройке". 5. Своенравие Говоря о многоликости идиотий, следует отметить, что в отдельных случаях позиция "их нравы" замещается на "наши нравы". Такая формула позволяет проявиться альтруизму: движение по филогенетическим каналам, диахронное углубление в тотем, с одной стороны, выводит (в известной мере, конечно) за рамки пагубной гонки за настоящим, с другой - позволяет структурировать собственную идентичность, а можно сказать, и идиотичность не за счет другого со-временника, но за счет других, существовавших, так сказать, до времени, до человека как символического субъекта. В таком случае символизации подвергается процесс посвящения в человека. Ритуальное своенравие посвящения в данном случае представляется компульсией, необходимым навязчивым повторением определенного жеста. Такого рода концептуальная стереотипия проявляется, например, в многолетнем воспроизведении одних и тех же образов, минималистических вариациях на тему. Олег Котельников пишет пингвина за пингвином, собирает пингвинов, раскрашивает пингвинов, шелкографирует пингвинов, пишет о пингвинах, посвящает стихи пингвинам, в то время как Андрей Медведев с той же тщательностью умножает образы белого медведя. Концептуальность стереотипии заключается в том, что повторение связано не столько с идеограммой как образом, сколько с идеограммой как идеей, идей пингвина и идеей медведя. Пингвины и медведи вновь и вновь воспроизводятся в архаичных, анимистических, тотемных образах. Медведи и пингвины фактически выполняют, помимо художественной, выставочной, эстетической функции, еще и функцию подписей художников. Художник в этом случае - производное от тотема, он от него идет, он действует согласно принципу, который Олег Котельников обозначил как "иди от". 6. Своесловие Практика "Медицинской герменевтики" может быть обозначена как переосмысливание, переиначивание и даже передел идиоматических структур, этих мертвых зон языка, этих мерно покачивающихся над бессознательными означающими семантических буйков. Идио(ма)тическая практика создаваемого "МГ" герменевтического мира прорабатывает сказки и мифы, пересказывая их своими словами, и тем самым делает идиомы видимыми: очевидцы рассказывают. Идиомы в ходе герменевтических операций переводятся, вопреки своей непереводимости, в зримые образы. Идио(ма)тическая стратегия "МГ" - аффективный концептуализм, ресемиотизирующий такие сакральные зоны языка, как мат: (идио)мат рассеивается. Он распространяется и растворяется. Переживание, прорабатываемое в дискурсе и в сфере визуального, сопряжено с определенными идеальными объектами, будь то литературный агент типа "Портрета" Гоголя, будь то сказочный персонаж типа Колобка или галлюциноз парторга Дунаева. Визуализированное описание, созданный яркий образ, даже если он и не материализован, даже если он остается достоянием литературы и воображаемого архива читателя, продолжает структурироваться в концептуальном пространстве символического. Визуальность письма указывает на эйдетическую природу дискурса "МГ", сохраняющую в себе и эйдос как образ, и эйдос как идею. Осуществляемая на эйдетически ярко вспыхивающем образе герменевтическая практика "МГ" может быть определена как зримо своесловная, как эйдиотическая. Идеотизм как образ слова и эхо буквы содержит в себе указание на тот эпизод субъективации, когда происходит символизация предметного мира, когда овладение миром сопровождается чувством собственного всемогущества, всемогущества языка. Этот следующий за известной стадией зеркала этап можно было бы определить словами П. Пепперштейна - "аудиальное зеркало" или "эхо-аудиальное зеркало Нарцисса". Мир отвечает на слова. Идеотизм "МГ" выполняет терапевтическую функцию: накладывается шов на всегда уже существующее расщепление в пределах знака, расщепление на аудиальную и оптическую составляющие. Более того, идеотизм "МГ", по идее, направлен на постоянную корректировку в зеркальном отзвуке нарциссического эха. И, наконец, идеотизм предполагает понимание того, что "современное искусство предоставляет слово подавленным дискурсам". |
