Мим - существо скорее бестелесное, чем с четко выраженными половыми признаками. Но это в темноте и на сцене, пока миму никого не видно, кроме самого себя. Но вот зажегся свет в зрительном зале, и мужчина вдруг увидел мужчину, и мужчина видит мужчину и кого-то еще, а потом мужчина видит только мужчину и никого уже больше не видит.
Когда я впервые прочитал Харитонова, то позавидовал гомосексуалистам; если они все умеют воспринимать окружающий мир так же тонко, бережно и свободно, то им можно позавидовать. Впрочем, как выяснилось, им можно не завидовать. Харитоновых среди гомосексуалистов не оказалось.
Не только поэтому, но и поэтому тоже Харитонова не хотелось бы видеть только в роли защитника бедных и униженных гомосексуалистов. Вероятно, гомосексуальная эстетика для Харитонова - изначально удобное кресло, в котором хорошо решать литературные задачи. Для Харитонова роль глашатая культуры сексуальных меньшинств не кажется адекватной. Харитонов больше, чем "просто" гомосексуалист. Среди писателей немало гомосексуалистов - но среди гомосексуалистов так мало писателей!
Впрочем, это уже про курицу и яйцо. Все очень банально, но ведь ответ-то до сих пор неясен - кто кого родил: яйцо курицу или наоборот? Гомосексуалист родил писателя или писатель гомосексуалиста? Гомосексуальная эстетика создала Харитонова или Харитонов - гомосексуальную эстетику? Был ли Харитонов так же активен в жизни, как в прозе?
Норман Мейлер, когда писал о Генри Миллере, то пришел к выводу, что в жизни Миллер был все-таки спокойнее, чем в литературе. Наверное, и Харитонов тоже был в жизни поспокойнее.
Если бы Харитонов писал "только" о гомосексуализме, его творчество представляло узко специфический интерес. Но ноги Харитонова растут не из гомосексуализма. Как и ноги любого "приличного" русского писателя, его ноги растут из "Записок из подполья", и главный объект харитоновского письма - маленький подпольный гомосексуалист, прямой наследник героя "Записок" и маленького человека всей русской прозы. И в этом плане связь Харитонова с классической традицией абсолютна; к тому же он вроде бы и не декларировал разрыв с этой традицией.
Маленький человек законсервировался. Подполье, как мощная морозильная установка, сохранило его идеально. Маленького человека не может уже изменить ничего, - даже гомосексуализм. Гомосексуальная прививка может изменить гены прозы, но не маленького человека. Маленький человек давно уже не крестьянин и не чиновник. Он уже интеллигент. Иногда даже гомосексуалист. Но его социальный статус тот же самый - он по-прежнему "маленький". Он все еще лишний гость в мире "больших" и даже "средних" людей. Он все еще в подполье и никак не закончит свои подпольные записки.
О гомосексуализме в России долгое время просто не знали. Гомосексуализм был экзотикой и статьей в Уголовном кодексе. Он был даже не в подполье; он был в "подполье подполья". Гомосексуализм перестал быть загадкой только в перестройку. Русского человека удивить легко, а советского человека было удивить еще легче. Советский человек удивился существованию в мире гомосексуализма. За него уже не сажали, и на него пришла мода. Но русский гомосексуализм оказался целиком, замешанным на советских дрожжах и поэтому довольно скучным. Там было мало "харитоновых"; они куда-то подевались. Там были в основном одни "бори моисеевы". Харитонов оказался и единственным достойным писателем, которого пока дал русский гомосексуализм во второй половине двадцатого века.
Хотя "гомосексуальные" страницы мне кажутся наиболее слабыми в харитоновской прозе. Слишком они напоминают пресловутую исповедальность советской литературы семидесятых годов, но только о страданиях сексуальных меньшинств. На фоне всего остального у Харитонова это выглядит достаточно манерно и "литературно". Тем более, что и себя как персонажа, и всех своих персонажей Харитонов воспринимает сквозь призму иронии и самоиронии.
После конца Советской власти советскими писателями оказались все - и писатели официоза, и антисоветские писатели, и писатели андеграунда. Теперь более видно то, что их объединяет, чем то, что разъединяет. У советского писателя Харитонова есть немало общего с другими советскими писателями и персонажами советской культуры. Как и положено советскому писателю, Харитонов патологически серьезно относился к русско-еврейскому вопросу.
Объединяет и "ренессансность". Семидесятые годы, казалось бы, апофеоз застоя - но какое количество ренессансных фигур, умеющих более-менее прилично делать все: петь, плясать, писать, активно работать в кино и в театре, много пить... Для культуры в целом это дало довольно плачевные результаты, но "ренессансность" тогда была практически нормой поведения. Но если у Высоцкого и Шукшина она "подогревалась" социальным пафосом, то у Харитонова и Параджанова искусства все же было больше, чем политики.
Они во многом совпадают. Совпадают и в гомосексуализме; Харитонов вполне мог бы оказаться рядом с Параджановым на скамье подсудимых по тому же самому обвинению. Параджанов - кинорежиссер, художник, законодатель богемной моды, постоянно балансировал на той грани, где уже не кино похоже на жизнь, а жизнь больше напоминает кино. Харитонов - поэт, прозаик, человек театра, - тоже относился к своей жизни, как в соавторстве с кем-то написанному сценарию. Они не были постмодернистами, но они были предтечами постмодернизма. Без них вполне может обойтись русский гомосексуализм, но без них сложно представить русский постмодернизм.
|