Особенно нам нравились три позы: "Дальняя дорога", "Крокодиловы слезы", "Борис Пастернак".
Нет, она меня любила не за то, что я еврей; за мою сексуальную чуткость она меня любила. Ну, во-первых, я никогда не делал ей больно. Зачем? Жизнь и так тяжелое испытание, так еще и в постели женщине мучиться?! Во-вторых, я ее практически никогда не бил, разве что иногда, и то - несильно... В-третьих, мне нравилась тема ее диссертации, и она знала, что я ценю ее как творческую личность, а не только как дырку!
Я подобрал ее на улице. Что-то плохо шли дела у нее в этот вечер, никак она никого снять не могла; я подошел к ней и сразу сказал: "Ты знаешь, любовью можно заниматься только ради любви, а деньги - дело десятое". Она изумилась: "Не может быть!", но сразу мне поверила. Я не обманул ее ожиданий.
С этого момента у нее появился один постоянный клиент - я, вернее, не я, а моя сексуальная чуткость. Она бросила панель, вернулась в аспирантуру и снова стала заниматься своей темой. Но ее бесила моя индифферентность к русско-еврейскому вопросу. Она твердила, что ей было бы значительно легче, придерживайся я хоть какой-нибудь позиции в этом вопросе. "А если тебе в автобусе крикнут - еврей, ты обидишься?" - постоянно спрашивала она. "Как же можно обижаться на правду?" - недоумевал я. Говорить больше было не о чем, и она занимала исходную позицию в "Пастернаке".
Потом, уставшие, мы снова возращались к ее теме. Она мне рассказывала о Милюкове, о Гучкове, о Керенском, и все они вставали передо мной как живые. "Если будет мальчик, назовем его Февраль", - думал я.
"А почему ты так не любишь евреев?" - спросил я ее однажды. "А зачем они погубили дело моей жизни - Временное правительство?" - ответила она; кстати, чисто по-еврейски, вопросом на вопрос. "Они так больше никогда не будут", - пытался я заступиться за своих соплеменников, впрочем, чисто формально.
Пришла осень, принесла облетевшие листья и серые дожи, и наступил долгий период "Дальней дороги". Я аккуратно снимал с нее колготки, одновременно массируя ее застоявшуюся задницу и скользкие бедра; она примеряла мою главную эрогенную зону и две запасные. По обычаю, мы присаживались на дорожку: я на диван, она - на меня, и поехали! Куда же нам без первого космонавта!
На середине "Дальней дороги" мы меняли поперечное положение на продольное. Умело доводили друг друга до изнеможения. Обессилившая, она шептала: "Двоевластие... Корнилов..." Я заканчивал, не спеша и со вкусом, она выдыхала - "Октябрь", вставала, мылась и садилась к столу. Я хотел еще, мне было мало, "Дальняя дорога" завала и манила, но она царапалась и кусалась, когда я тащил ее обратно на диван. "Меня ждут люди" - она показывала на свои черновики; ничего поделать было нельзя, февральские господа стояли между нами!
Проклятая политика отнимала у меня любимую! "Или та, или эта" - решил я и, разумеется, сделал выбор в пользу этой. Мне хотелось уничтожить ее тему, этих господ из февраля; я решил сжечь ее диссертацию! Надо было спасать любовь! Но потом махнул на все рукой; пусть идет как идет.
Мы сидели в кафе, пили чашку за чашкой гнусный московский кофе, разлили под столом портвейн, она спросила: "Ты хотел бы иметь групповой портрет Временного правительства с моей дарственной надписью?" Я поперхнулся, немножко подавился портвейном, и мы пошли гулять; только мне еще пришлось вытереть столик в кафе и застирать на себе брюки - все было в следах портвейна. Пустую бутылку оставили уборщице, чтобы не орала.
Обошли центр, отправились в один из новых районов. Москвичи - идиоты, в последнее время я начинал тяготиться жизнью в первопрестольной. Новыми москвичи называют районы, построенные после 1721 года, хотя за последние сто лет в этих районах на было построено ни одного туалета.
Раньше я любил московские сумерки, они казались мне романтичными и многозначительными. Запахи помойки и тухлого мяса, летящие из многочисленных столовый, заставляли сильнее биться сердце. Вид спившихся стариков и дебильной молодежи радовал глаз и волновал душу. Ах, Бульварное кольцо... Огромные деревья, треснувшие лавочки, непонятной породы собаки, одинокие люди, изнемогающие под коммунистическим ярмом... А знаменитый центр Москвы? Три десятка улиц, заполненных гниющими развалинами, ничего уже не говорящих о былой (если была, если не врут, проверить уже невозможно) роскоши... Теперь все это, раньше умиляющее, казалось мне скучным и неинтересным, как использованная вата. Ляжки и подмышки любимой Вари, ее носки и лифчики - сот что теперь волновало меня, и только это! "Ты изменился", - говорили мне друзья, явно завидуя.
Она задумалась. "О чем ты думаешь, Варя? О князе Львове?" - "Нет, я писать хочу". О, бедная моя, в Москве можно получить квартиру, поймать такси, толпу у посольства увидеть, стать шизофреником с большой буквы, но вот найти туалет... Моя любовь Варя пошла в подворотню, я стоял на страже и близко не подпускал случайных прохожих.
Погуляв, пришли домой. Сегодня была очередь "Крокодиловых слез". Положение хрестоматийное, но одновременно вставляешь палец партнеру в анальное отверстие и медленно продвигаешь палец дальше. Партнер (партнерша) испытывает муки радости от гипертрофированного удовольствия, при этом текут слезы как бы от боли.
Потом она снова вернулась к своей теме.
Я попытался отвлечь ее разговором о русских мальчиках, о том, как они сейчас выглядят в пространстве. Если раньше мальчики собирались в кабаках и обсуждали проклятые вопросы, то сейчас мальчики посмотрели друг на друга, поняли, что они красивы, разлюбили вопросы, но зато полюбили друг друга. Навсегда, до гробовой доски. Теперь русские мальчики не интересуются никакими вопросами, теперь они ебут друг друга!
Но ей были безразличны судьбы русских мальчиков, только дяди из Временного правительства улыбались мне из ее глаз.
К разрыву шло дело. Меня уже не возбуждали ни ее длинные стройные полные ноги груди, ни ее разметавшиеся высокие полные груди, ни ее ласковые зубы, ни ее честная талия... То есть возбуждали, конечно, но мгновенно угасал, едва она вспоминала о февральско-октябрьской номенклатуре.
Она любила меня, мучилась, но ушла! Ушла Варя к аспиранту Ване! Ваня ее любил, и тему ее любил, и в русско-еврейском вопросе он поочередно занимал то одну, то другую сторону. Когда Варя ушла, я, разумеется, ее снова полюбил, все меня в ней возбуждало с неведомой ранее силой, но было уже поздно, назад дороги не было, и мне оставалось только мучиться, как этому, мать его, Керенскому, что ли, когда он потерял Россию.
Я нашел для себя куда ткнуть, но какой это был ужас! То, что у нее называлось грудью, весьма относительно напоминало грудь. С другими частями тела ситуация была та же. Ни о каком минете не могло быть и речи! Она знала единственную позу: "Бревно, чудом выброшенное на берег во время лесосплава и уснувшее навсегда". А Варя стала регулярно присылать мне фотографии, где она обнаженная, то одна, то с Ваней. Мстила, наверное!
Я дошел. Спиртное, женщины и книги перестали привлекать меня оконча -тельно. Картины, кинофильмы и всякие другие предметы искусства уже не занимали мое расстроенное воображение, которому во всех темных углах мерещилась Варя в позе и февральские рожи. Даже смена режимов в родной стране меня мало интересовала.
Потом я попал в горячие лапы онанизма, но ненадолго. Потом я возненавидел все русское - русскую речь, русские книги, русских людей, русские слезы, русские гениталии и русскую надежду. Не прошло и двух дней, как я возненавидел все еврейское, и даже феномен еврейского этатизма уже не вдохновлял.
А тут я случайно такое услышал за спиной:
- Временное правительство - вот идеал демократического правления!
Я вспомнил потерянную любовь, не выдержал, повернулся и сказал:
- Знаете что, господа, - ебал я ваше Временное правительство!
|
