Поедем, красотка, кататься из-за острова на стрежень
туда, где волны бушуют у скал...
(из народных песен)
В то жаркое лето судьба занесла меня к Черному морю вожатым в пионерский лагерь трижды еб твою мать ордена Ленина совхоза-миллионера всех литературных героев.
Средь высоких хлебов и затерялся небогатый наш лагерь. Принципиальный гуманист в обращении с животными и детьми, я сразу получил кличку "Друг детей". Остальные вожатые, или воспитатели - забудем о североамериканской экзотике, судя по их зверским привычкам, еще вчера работали надзирателями в Дубровлаге, красными кхмерами на скотобойне и сидели на скамье военных преступников в Нюрнберге. Ничем другим нельзя было объяснить постоянный гиперсадизм, с которым они заставляли детей следовать всем пунктам внутрилагерного распорядка. Эти кровопийцы считали детские слезы неотъемлемой частью мировой гармонии, радовались им как манне небесной и музыке сфер. Не сегодня - завтра я тебя убью, - так они ласкали детей.
Она же относилась к детям терпимо; ей не хотелось удавить их всех каждую минуту, поэтому дети не чаяли в ней души и всего остального и прозвали ее "Подруга ребенка".
На этой почве мы и сошлись. Сначала, разумеется, тайно, потом, как водится, уже ничего не скрывали.
- Давай уплывем в Турцию, - постоянно шептала она мне, - я не могу больше видеть этих недоносков.
- В Турцию? А почему бы и нет, я тоже уже не мог видеть этих недоносков, да и нормальных тоже не мог.
- А будут нам рады в Турции? - спрашивал я.
- Я на панель пойду, я землю рыть буду, я из дерьма деньги делать стану, только давай убежим, - успокаивала она сомневающегося меня.
Аллочка, хорошенькая такая многообещающая девочка, позволила себе невинную шалость. За это вожатый Леша велел ей раздеться, голой зайти в палату мальчиков, сесть на середину и два часа читать вслух "Пионерскую правду". Скажи спасибо, что не зима, заметил замечательный вожатый, а то на морозе бедной обнаженной малютке было бы еще хуже.
- Леша, приготовься, я тебя изнасилую, причем без презерватива, - я уже чувствовал себя готовым ко всему, - зло должно быть наказано.
- Еще посмотрим, кто кого, - ответил он, но заметно испугался и даже покраснел.
- Мы только в Турцию будем бежать или еще куда? - теперь она думала и говорила только об этом.
- Конечно, всюду будем, - я старался не раздражать ее без нужды, - вот выебем Лешу и побежим. Ты мне поможешь?
Мальчик из Лешиного отряда разбил окно и получил по заслугам. Леша целый вечер играл на гармошке, мальчик должен был приплясывать и просить прощения.
Медлить дальше становилось опасно. Она уложила свой отряд, я - свой, а ночка темная была, пошли ебать Лешу. Как сейчас помню его - обещающего, что больше так не будет, и лижущего нам руки. Но мы были непреклонны.
- Тебе было больно? Спросила она меня потом, когда все закончилось и справедливость была худо-бедно восстановлена.
- Очень, честно признался я, - но ведь такая месть была необходима. Если не мы, то кто же?
- Молодец, ты так мужественно держался, совсем не было заметно, что тебе больно, - похвалила она меня.
- А тебе было больно? - поинтересовался я.
- Нет, но очень неприятно, - она поморщилась.
Я перевел Аллочку к себе в отряд, после того, что случилось, хрен бы Леша смог смотреть ей в глаза.
Аллочка плохо спала по ночам, все боялась, что если уснет, ее сразу украдет Леша и опять заставит голой к мальчикам идти. "Это никогда не повторится, - утешал я как мог несчастную крошку, - дядя вожатый будет на страже". Но Аллочка только плакала и переворачивалась с бочка на бочок.
- Аллочка, хочешь, я спою тебе песню? - я уже не знал что делать и поэтому решил испытать последнее средство.
Детские глазенки загорелись. Я запел. Это была не песня, а скорее целый раздел справочника по психиатрии, посвященный психическим болезням, реакциям и аномалиям развития. Полуденное яркое солнце, (любой эпитет) берег вольного Дона, ягоды, грибы, казаки и другие предметы лета. Самый главный казак сидит с роскошной иранской женщиной из хорошей семьи; всю предыдущую ночь он мучил ее своими сексуальными комплексами, поэтому бедная женщина едва дышит, у нее воспаление лобка и бесконечные круги под глазами. Тем не менее, казаки хотят ее безумно, бедная женщина (по-казацки - баба) для них - причина ощущения общего дискомфорта и двигательного возбуждения; кто из казаков, скрывшись от товарищей в кошмарном лесу сновидений, не мечтал о прекрасной персиянке с богатой родословной, обученной всем тайнам гарема? Коллективное бессознательное, отягощенное состоянием патологического опьянения - вещь суровая, и казаки требуют безусловной выдачи княжны на круг, чтобы они все разом смогли освободиться от массового психоза навязчивых состояний, или спускай ее в воду, кричат казаки, нет, отвечает атаман, круг - тоталитарная структура, лучше спущу. И спустил.
Я кончил петь, и Аллочка разревелась.
- Зачем, зачем дядя атаман княжну спустил, неужели не было никакого иного выхода?! - девочка была почти что в истерике.
- Аллочка, по-твоему лучше, чтобы казаки ее по кругу пропустили? - я возмутился детской жестокости.
Аллочка, давай я с тобой, что ли, полежу, лег рядом и обнял всю, детское сердечко туктуктуктук, затем тук-тук-тук-тук, потом дышит и сопит так же ровно, спи, моя радость, усни, пусть тебе никогда не приснится то, о чем я тебе пел.
Теперь почти каждую ночь мне приходилось лежать в Аллочкой.
- Зачем ты полюбил малолетку? - она стала ревновать.
- Во-первых, сердцу не прикажешь, - я пытался быть рассудительным, - во-вторых, не полюбил, а спасаю, в третьих, мы все равно убежим с тобой только вдвоем.
Кажется, она поверила. А в лагерь пришли дизентерия и общий понос. Воспитатели-садисты обещали тому из детей, у кого первым будет нормальный стул, право подъема флага на торжественной линейке. Дети тужились, тужились, но все было напрасно. Она торопила меня с побегом.
Итак, все было готово. Необходимых спутников: лодку с компьютерным управлением, ракету "земля-воздух", русско-турецкий разговорник и бутылку-другую виски я купил по дешевке в ближайшей деревне у садовода Макарыча.
Мы договорились встретиться на берегу. Я специально пришел пораньше, чтобы успеть попрощаться с дорогими сердцу местами. Раскинулось море широко, окрасился месяц багрянцем. Душа была полна, и грудь стеснена разными там предчувствиями.
Она принесла кофе и бутерброды с хреном.
- Скорее, - торопил я ее. - А что это за сверток?
- Мои любимые книги классиков, они и там будут с нами.
- А лодка не потонет под их тяжестью? - волновался я.
- Не волнуйся, милый! На хуй, вперед!
Мы поплыли. Колумб, ветер странствий, Васко де Гамасутра, Марко водное Поло, Афанасий Никитин (уменьшительно-ласкательного имени не знаю) дружно махали нам вслед и обещали оберегать в пути. Они явно волновались за нас.
- Ты знаешь, - сказал я ей, - в такую шальную погоду, хрен ее знает, нельзя слишком предаваться волнам, тем более ты правишь в открытое море, где такая качка, как мы справимся с ней? К тому же отказал компьютер, может быть, вернемся назад в лагерь?
- Я с милым хоть куда, - она решительно взяла весло, - полный на хуй вперед!
- Ну, смотри, - я сделал пару глотков из бутылки-другой виски. - не дремлет морская охрана, прожектор бежит по волнам!
- Черт побери, - она держалась твердо, - я волны морские люблю, все меня заколебало кроме моря.
- Надо быть осторожнее, - я встал к другому веслу и дал ему полную волю, - ты видишь, что случилось: буря мглою небо кроет и только белеет парус одинокий в тумане моря голубом!
Тем временем море бурлило вовсю, и наша лодка шла все хуже и хуже; надо было освобождаться от балласта.
- Вот что, - она мило улыбнулась, - Лермонтова - за борт! Довольно мы с ним возились!
Сказано - сделано. Но и без Лермонтова лодка шла плохо, необходим был следующий решительный шаг. И я решился:
- Может быть, и Пушкина за борт?
- Конечно, - она задумалась ровно на секунду, - я никогда не смогу ему простить, что он не предотвратил проклятый октябрь. Пунш и триппер были ему дороже.
Но и без Пушкина вода по-прежнему переливалась через борт нашего утлого челнока. Я снова решился:
- А вот Гоголь с Тургеневым предупреждали нас о будущем, но, может быть, их все равно за борт?
- Разумеется, - она так хорошо смотрелась на фоне примелькавшихся волн, - им я вообще ничего не прощу, другим еще можно, они ни о чем не догадывались, а эти все знали и так мало для нас сделали, надо было больше.
В этом момент из-за утеса, поросшего, как я успел заметить, мхом и мохом от середины в оба конца, показался, величественно покачиваясь, парус. Но только это был не парус, а гордость Черноморского краснознаменного флота крейсер "Макар", патрулировавший прибрежные и нейтральные воды.
- Ебать-колотить, - я так и застыл с книжками в руках, пораженный мощью военного судна, - поворачивай, а я сброшу оставшийся балласт и подготовлю ракету, живыми не сдадимся, умрем как пехотинцы, пощады никто не желает!
Она неожиданно бросила весло.
- Что же ты делаешь, сука? - закричал я. Неужели меня обманули, и все это уже было? - Давай греби назад к берегу высокому и крутому!
"Макар" приближался.
- Зачем ты заложила наш побег? - наконец догадался я.
- Жалкий трус, - она победно улыбнулась, - гуманный пес, ты помнишь, коварный хер, как я тебе предавалась, а ты ласкал свою малолетку, подлый изменщик, ты меня обманывал, но сегодня я тебя провела, сволочь.
На "Макаре" заиграла музыка: "Не нужен нам берег турецкий и Африка нам не нужна".
- Нет, нужен, - крикнул я, - а ты охуела, у нас с Аллочкой ничего не было кроме спасения! Это в тебе говорит незалеченная шизофрения.
Крейсер нащупал нас прожектором.
- Оперуполномоченный старший лейтенант Макаров разберется, - спокойно ответила она, и ее глаза сверкнули блеском стали.
- Сегодня же, - подтвердил голос с "Макара", - а вам спасибо, добрая девушка. Выношу вам благодарность от командования за успешно выполненное задание и блестяще проведенную операцию. А ты, презренный, чувствуешь гибель, нравственную, прежде всего?
- Сам ты презренный, - ответил я и прыгнул в море.
Разбежавшийся "Макар" столкнулся с нашим маленьким бедным челноком, и взрыв показал окружающую местность в новом, ранее невозможном ракурсе. Я пожалел, что не получил художественного образования и в итоге не вырос в крупного художника-баталиста. Или мариниста.
Всю ночь стихия бушевала как могла.
На рассвете я находился в укромном месте на береговой полосе. Волны выносили на песок щепки челнока и "Макара", одну за другой, одну за другой. Вокруг шумел камыш, и гнулись деревья, укрывая меня от посторонних глаз. Понес черт в Турцию кататься, еще вчера, в лагере, все представлялось так романтично... Я вспомнил, как бросал за борт классиков, и мне стало стыдно.
В мозгу звучала одна и та же душевная песня. Она доводила меня до сумасшествия и выворачивала наизнанку. Какая именно? Не все ли равно, ведь их так много и все они живут долго.
Я старался не думать о ночной катастрофе. На наш век челноков и "Макаров" еще хватит.
|
