Они были повсюду расставлены, эти знаки смерти, знаки тьмы От них не было спасения. Все мы оказались в гостях у Танатоса, все мы надолго задержались в этих гостях - хотя ничем хорошим там и не угощали.
Из хоровода знаков смерти невозможно было выскочить: за каждым кустом торчали ее уши. Вот и плакат висит: зовут покупать акции. Но ведь это только снаружи акции, а стоит едва присмотреться - внутри сразу заметны разложение и гной,
Я стал очень наблюдательным. Смерть рисовала узоры на окнах, меняла огни светофоров, информацию по радио читала тоже смерть. Повсюду, куда чего не кинь, смерть придумала силки и ловушки.
Смерть царила, парила, владела кинопрокатом и мебельным дизайном, довольная, пускала слюни - все теперь делала одна только смерть.'
Смерть совершенно распустилась; давно пришла пора ставить смерть на место.
Кроме того, что я стал наблюдательным, на каждом шагу я без конца исповедывался словно стараясь все успеть напоследок вот именно тут и теперь. Случайным попутчикам и женщинам я закатывал истерики, нудно и мучительно рассказывал про себя, старательно подчеркивая всякие гадости и страсти О, жалкая участь случайных попутчиков и женщин! Но разве от меня так просто уйдешь?
На каждом перекрестке смерть нагло оставляла следы Они были прочно впаяны в асфальт и не смывались даже дождем.
Я позвонил своему школьному наставнику, оказавшему на меня громадное влияние. "Лев Николаевич давно умер, - вежливо и безразлично ответили мне,- может, ему что-нибудь передать?",
Изменились даже крыши, даже они попали в поле смерти. Раньше, бывало, в свое время, крыши расстилались как стартовые площадки для безопасного полета - теперь же сквозь крыши все протекало, острые края моих крыш скурвились и обледенели, и осталась у крыш только одна прерогатива - чтобы с них свалиться вниз.
Я отсиживался по углам, на улицу выходил только в случае острой необходимости; самой острой. Ведь обманывать стали даже гениталии! Которые прежде не подводили никогда... Вот у девушки под блузкой четко и рельефно, как на параде, лежит грудь. Вроде бы - красиво, соски острые, блузка почти прозрачная, бюстгальтера и в помине нет, но едва девушка мимо пройдет, то сразу станет ясно, что это была не грудь, а сама смерть.
Смерть была разбросана повсюду, как яблоки под ногами в урожайный год на юге.
На окнах висели только черные шторы, словно материю всякого иного цвета запретили навсегда!
Что касается ностальгии, то, кроме смерти, и вспомнить стало нечего, но что ее вспоминать, когда она и так окружила со всех сторон?
Я перестал различать лица не только китайцев, но даже европейцев двадцатых годов Теперь они все вместе казались мне одним бесконечным двадцать каким-нибудь годом. Окружение смерти довело меня до дикого и отчаянного склероза:
мозги теряли имена и даты даже раньше, чем запоминали.
В такие дни противопоказано появляться на людях, но черт меня дернул покататься в троллейбусе! И тут же сразу подарок - заклинило двери, а в результате прищемило клитор молодой путанке, с пробитой головой вынесли юного бизнесмена; разом оборвались две перспективные карьеры. Я навещал их и больнице, приносил цветы, газеты и куриный бульон. Поникшие и удрученные, они вяло целовались в коридоре.
Я бы уже нисколько не удивился, если бы меня приняли за Орфея. А чему тут поражаться, когда вокруг сплошной, без малейшего намека хотя бы на середину, про край даже и речи нет, Аид!
Сдуру забрел в цирк. Там была паника, униформа металась в черных повязках, зрители собирались кучками и шепотом передавали друг другу: "Умер, умер..." Оказалось, умер слон. И не просто умер, а еще придавил вдобавок отекшим боком дрессировщика и пять его случайных собутыльников. "Если слон умер и слона с нами больше нет, то теперь, значит, все будет позволено и пощады ни от кого не жди", - мрачно прогнозировал я, покидая гостеприимное здание цирка.
Газеты я не читал никогда, а зачем их читать? И так все уже давно ясно. Но однажды не выдержал, раскрыл, увлекся, забылся, а уже к вечеру молодое русское правительство окончательно запуталось в экономике.
Вскоре я оказался возле синагоги. Ну что на сегодняшний день может быть невиннее синагоги? Только первый поцелуй или детский сад". Но мне и синагога не прошла даром - как раз напротив взорвался от старости огромный ветвистый тополь, единственная радость последних трех поколений квартала.
Блядь Москва, вавилонская пиздюлина, что же ты задумала, куда же ты нас всех тащишь?!
Среди белого дня отправился на рынок, есть очень хотелось и просто погулять. "Не ходи", - умоляли все мои женщины. "Не надо", - валялись в ногах друзья. "Что же ты с нами со всеми делаешь?" - жаловались соседи. И были правы! Ведь прямо на середине пути вынесло на переполненный тротуар сорокасемитонный рефрижератор, заполненный до краев мясом бельгийских собак. Все чудом остались живы, только водитель получил по яйцам от разгоряченной толпы.
Из печати вышла моя книжка. Казалось бы, только сейчас и радоваться, веселиться и резвиться до утра. Но только к выходу книжки все поголовно умерли. Вообще все: сотрудники издательства, работники типографии, даже отчаянный, как Добролюбов, известный и красивый, как Чернышевский плюс умный, как Горбачев литературный критик успел отравиться козьим сыром. "Бог дал, Бог и взял", - успокаивали меня. "Но не в таких же масштабах", - бился я в очередной истерике. Случайно уцелел только один персонаж смертельного круговорота жизни; да и тот, как выяснилось, ненадолго.
Большой астролог, разумеется, зовут Пашей, выбор русских имен ограничен до безобразия, делал мне гороскоп. Когда я пришел за ответом, то у него стучали зубы и дрожали руки, а сам он был весь больной и очень несчастный. Брюки - в многочисленных темных пятнах крови, а на вялую, поникшую жопу просто было страшно смотреть.
Не взяв гороскоп, я выскочил вон...
В это время я даже по-новому оценил Мавзолей. Он единственный в царстве смерти не выглядел растерянным неврастеником, а держался непосредственно и молодцом.
В городе не было горячей воды. И очень хорошо, так и надо, все правильно, потому что если бы она была, обязательно кто-нибудь бы обварился до самых до ресниц.
"А правда ли, что наша жизнь - лагерь?" - спросила меня маленькая совсем девочка. "Если бы", - неосторожно вздохнул я. Девочка зарыдала, любимые игрушки полетели в окно, сама убежала из дома, два дня спустя ее нашла еле-еле милиция на задворках Белорусского вокзала, Девочка качалась, под глазами - зеленые круги, но домой возвращаться не хотела. "Теперь уже все равно", - упрямо повторяла она.
Это у большого астролога, что гороскоп мне готовил, жопа стала жалкая и тощая, а у смерти же она делалась все мощней. И смерть давила все вокруг своей мощной жопой, словно смерть была монгольский татарин, а все остальное - удельный князь!
В Москве исчез напрочь птичий помет, зато расцвело производство киселя. Москвичи научились варить из птичьего помета действительно вкусный кисель.
Ко мне на балкон - а живу я довольно высоко - подбросили дохлую кошку, а спустя неделю - полуразложившегося зайца. Видать, и девятый этаж смерти уже не помеха!
Еще месяц назад я чувствовал себя в московских сумерках как хуй, попавший во щи; теперь же я чувствовал себя там как хуй, но попавший в ад.
Старинные названия московских улиц - Таганка, Полянка, Лесбиянка, Зацепа - бывало, так раньше и отлетали от губ зубов и мочевого пузыря, радуя и возбуждая; но любое былое возбуждение съела смерть, для вида немного подавившись.
Раньше японского искусства мне хватало в количестве иголки, чтобы потом неделю казаться бодрым и мобильным. Сегодня же японское искусство можно было на меня литрами лить - я оставался туп и непроницаем. Во всем этом опять же была виновата только смерть.
Я стал ошибаться адресами и все время попадал почему-то на кладбища. Кто бы мог представить, даже во сне, что в Москве столько кладбищ! Даже в самом золотом срезе центра - на Красной площади, где, как правило, замирают от святого восторга доверчивые души, чувствуя холод вершины мира, и то сверкали мраморными гранями претенциозные усыпальницы. К ним были приклеены часовые и елочки... А два шага в любую сторону от центра - так вообще одни только кладбища, но уже без елочек, клея и часовых.
Встречаясь с кем-нибудь из ранее знакомых мне людей, я долго удивлялся и благодарил его, что он еще жив.
К моим ногам постоянно падали мертвые воробьи. Их убивало током, фабричными дымами, пулеметными очередями с вертолетов, суицидальными комплексами - да и мало ли чем можно убить воробья в ошалевшей от смерти Москве! Однажды на моих глазах злой полупьяный чеченец поймал и съел воробья совершенно сырым.
Поскольку смерть владела кинопрокатом, то в кино показывали одну только ее. Если в начальных кадрах некоторые персонажи успевали чудом выжить, то уже в следующих всем доставалось сполна.
Задумчиво стоял над известной в народе темными делами и грязными водами Москвой-рекой, ничего хорошего не ожидая.
Так и есть: вниз по течению надменно плыла дохлая жаба. От нее величаво по всей ширине реки разбегались такие же дохлые круги.
Помоги, прогулочный теплоход! Как же, помог! Не успел я на этот теплоход вскочить, не успели мы отплыть, или даже отшвартоваться, или еще что-нибудь такое речное, как ебнулся на палубу и покатился куда-то на хуй вниз старший помощник. Инфаркт? Хуже - русский идиотизм. Он и стал причиной транса несчастного старшего помощника.
Никаких сил моих больше не было терпеть весь этот смертельный разгул.
Рабочие пили пиво. Раз работать не умеют, пусть хоть пиво попьют! Одного отправили за воблой. "Тебя только за смертью посылать", - неосторожно кинули ему вслед. Тайное зверство московских идиом у меня никогда сомнений не вызывало, поэтому заранее понятно, что произошло через пять минут! Разумеется, что ничего утешительного,
Вот оно как, вот оно что.
Хотелось оставить настоящее большое предсмертное письмо, чтобы все сволочи взвыли враз от ужаса и восторга; настоящее, грамотное, умное, сильное такое предсмертное письмо.
Хотелось также блядей и денег - несмотря на то, что эти предметы значительно хуже самой смерти.
Стал задумываться, что пора бы уже передать по наследству самое прекрасное во мне, а именно, конечно, хуй. Так ведь и жалеешь, когда он стоит, не падая, во всей красе: "Ах, ну почему хуй не птица? Отчего он не летает? А то бы снялся с насиженного места и улетел бы себе на хуй в Испанию или еще хуй знает куда!"
Но поперек реальности отлета торчала смерть.
И еще я понял, что пресловутая русская культура несет в мир, да и раньше несла, только хаос, мрак и разрушение. Все русской культуре не так, все ей неймется, все она никак успокоиться не может! А носители русской культуры порой даже гаже самой культуры.
Каждый день, каждый час, минуту каждую хотелось обратно, назад, в какой-нибудь прежний возраст. Но предали мое детство, пустили с молотка мое отрочество, обесчестили мою юность, а перед моим будущим выросла стена смерти.
Прямо на моих глазах толстые потные старшеклассники растоптали бабочку, как умевшую, так и разрезавшую угрюмое московское утро нежным телом. И, довольные, удалились. Кругом смерть! Вот так и меня, как эту дуру - бабочку, раздавит смерть своей мощной жопой...
Изнасиловали моего верного друга. Когда он, думая обо мне и моих страданиях, сигареты покупал, то продавец схватил его за футболку, втащил в киоск и впился в бурый доверчивый анус. А я ничем не мог ему помочь, у меня у самого несчастье случилось - я порезался газетой. Нельзя брать в руки русскую прессу! Сколько мне об этом твердили, а я не верил, считал, что все обойдется, вот и поплатился. Мерзкая русская пресса! Мало того, что вся грустная и кровоточит каждой буквой, так еще норовит и физически обидеть.
Меня преследовал один и тот же яростный порнографический сон - женщина с полными дебелыми ногами расстегивает юбку и отдается первому попавшемуся негодяю; над ними разливается летняя истома и жужжит шмель. Потом они отдыхают, женщине становится скучно и она, прогоняя негодяя, соблазняет шмеля. Но скоро я этому сну перестал доверять, его наивность и надуманность меня уже не шокировали - женщины с полными, тем более дебелыми, ногами юбок не носят и не могут отличить шмеля от телеграфного столба;
знают только, что и то и другое жужжит.
Я теперь всюду встречал похоронные процессии. Провожали в последний путь известного артиста, многие плакали, вспоминали его роли из фильмов и другие забавы. Это мне вздумалось в театр пойти, снова заглянуть под истрепанный подол вечной девушки Мельпомены, а в спектакле, как нарочно, собрался выступать известный артист. Сто лет ведь я не ходил в театр, так, казалось, чего нарушать традицию, сто лет бы еще и не ходить! Очередной печальный исход - вот закономерный вывод из моего культурного энтузиазма; нет, нельзя в России никуда ходить.
Дружеские посиделки давно канули в прошлое, дней рождения и юбилеев тоже никто не отмечал, а если и приглашали в гости, то исключительно на поминки.
В августе я был вместе со всем народом - у Белого дома;
народ в беде бросать нельзя. Случайно заглянул под баррикаду - там лежали, заебанные до смерти, девушки почти что тургеневского качества. Защитники Белого дома так рассчитались с защитницами, навсегда прижавшими к сердцам милые девичьи намерения.
Тянуло без конца смотреть футбол, теннис и еще какой-нибудь в том же роде полный пиздец.
Жизнь была сорвана, засрана, измазана и очень тяжелая.
Приходил Коля, довольный как мамонт, рассказывал последние новости - в глухой московской окраине появилась секта богоносов и обещает после смерти оживление не только душ, но и хуета. И оживший буй будет блестеть на солнце, ловко
поигрывая уздечкой. А другие гениталии? - недоверчиво спрашивал я. Тоже оживут, обещают богоносы, а в первую очередь - анусы, чтобы гомосеки, братья наши меньшие, ни в чем не знали нужды и печали.
Вдруг стало отчетливо видно во все стороны, что Бог оставил Россию. И что когда они расставались со слезами и взаимными упреками, то Россия нежно сказала Богу: "До свидания", а вот Бог твердо ответил: "Прощай, Россия". И ушел, не оглядываясь. Россия же долго смотрела Богу вслед.
Но было хорошее видение. Бог явился на "Парке культуры" и простил всех, даже азербайджанца, торгующего сырым "Кэ-мелом" и мучающего бедного подростка Ваню в бледный задик огурцом.
Но потом хорошее видение исчезло и снова остались вокруг одни знаки тьмы.
Даже мой любимый, неоднократно проверенный в деле, онанизм совсем уже скис среди тьмы. А ведь еще не так давно он, непобедимый, гордо возвышался над миром и не было зверя сильнее его! А я гордился нашей дружбой и, как завороженный, лежал у его ног. Но даже он оказался не готов встать на борьбу с тьмой.
Как всегда, я ошибся адресом и, как обычно, попал на кладбище. Здесь, досадуя, мучаясь и ничего не понимая, гулял я среди могил в самом логове смерти. Сколько детских усыпальниц с венчающими их ангелами и трогательными надписями! Но какой смысл был умирать в девятнадцатом веке да еще в таком раннем возрасте, когда только через много лет пьяные комиссары будут резвиться на панели с пьяными же комиссаршами, лихо выдававшими себя за недоучившихся гимназисток? Казалось бы - живи, не хочу! Так нет...
Поскольку смерть продолжала сыпаться с каждой полочки русской жизни, я стал не только случайно посещать кладбища, но и подолгу задерживаться там нарочно в поисках тепла и спасения. Какой же русский не любит, забыв обо всех этих делах, вволю подышать свежим могильным воздухом! 1/1 там же, на кладбище, судьба подарила мне Катю.
Когда я бродил по одному из лучших, что греха таить, кладбищ Москвы - Ваганьковскому, именно Катя обожгла меня взглядом. Наши глаза встретились и уже не расставались. Ах, Катя, ваганьковская царица!
Если кроме смерти ничего не осталось, то лучше места для свиданий, чем кладбище, не найти. Но вскоре я совершенно потерялся. Дело в том, что Катеньке было спокойней и милей на Ваганьковском, мое же сердце безраздельно оккупировало торжественное, но помпезное Новодевичье. Я разрывался между двумя кладбищами, а в дальнейшем уже не разбирал, кому из них конкретно принадлежит какая могила; два совершенно разных по своей сути кладбища слились для меня в одно. Помню только, что у Есенина мы впервые взялись за руки, над Хрущевым - поцеловались. Над Мейерхольдом мы поругались, а над незабвенным Суриковым простили друг друга. Могила же родственницы Сталина никогда для меня не померкнет - на ней Катя смело мне отдалась. Если и- сегодня там покопаться, то вполне можно найти Катину пряжку и мою записную книжку.
У могилы одного известного негодяя, фамилию забыл, мы поклялись в любви до гроба.
Над Шукшиным мы загадывали желание и поскользнулись, над Гоголем тихо грустили. У могилы Жукова я стервенел, смутные образы прошлого посещали меня; Катя терпеливо ждала. У Шаляпина мы обедали; над Булгаковым читали стихи. Читала, правда, только Катя, я все стихи уже давно забыл.
Можно ли ебаться, когда спину любимой женщины лижет могильная мгла? Но Кате нравилось, и мне оставалось только подчиниться.
Мы подружились с кладбищенскими рабочими. Законченные сволочи, они знали в этой жизни только дешевую юмористику, деньги и пьяный угар, Но даже они приподнимались и кланялись, когда Катюшин стройный силуэт мелькал в конце аллеи. Рабочие проводили для нас экскурсии и рассказывали кладбищенские апокрифы. Я брезговал рабочими, а Катя - нет, потому что всегда любила народ, даже люмпенов, и у Высоцкого мы все вместе играли в прятки. Мне это место совершенно не понравилось, так как слишком близко от входа и легко продувается.
В итоге Катя и простудилась, я уже приготовился к обычному летальному результату, но Катя обещала выздороветь, уверяла, что скучает и снова хочет на могилу родственницы Сталина. И я понял, что смерть отступала, граница между ней и жизнью становилась все отчетливей и жирней.
Без Кати мне на кладбищах делать уже было нечего, скучно, и я забрел в церковь, оказавшись в одном из храмов, которые недавно новые власти вернули патриархии. У входа лежали кирпичи, со стен капало, я дважды стукнулся головой о какую-то балку. Русские люди все спешат, все торопятся, поэтому в церкви шли одновременно ремонт и отпевание. Тем не менее было очень мило, в храме стоял дух вечнозеленого братства первых христиан и катакомбной романтики.
Я подошел поближе к отпеваемой. Она лежала умиротворенная с видом хорошо потрудившегося совка. Несколько человек вяло слушали батюшку; кто-то сморкался. Ох, как надоела эта смерть! Где ты, Катя - краса и гордость Ваганькова? Только тебе под силу оживить угрюмые московские пространства, заштрихованные тьмой!
Нахмурившись, священник жевал текст. Я тоже нахмурился и, неожиданно представив отпеваемую молодой, в возрасте Катюши, но уже седой и сморщенной, прошептал: "Талифа куми". А поскольку никто не обязан понимать не по-русски, то я, осмелев, повторил несколько громче: "Вставай, старуха".
Повисло напряженное молчание; служба остановилась. Священник нахмурился еще больше.
Отпеваемая приподнялась и осмотрелась вокруг без всякого интереса.
Ее подруги, наоборот, обступили меня с нескрываемым любопытством, что-то выясняя и спрашивая телефон.
Священник неожиданно развеселился.
Родственники бросились на меня с проклятьями и кулаками.
Священник отогнал их и, щипаясь, предлагал закурить, хихикая, вывел меня из церкви черным ходом.
|
