Лето было плохое. Плохое было лето! Жаркое, грязное, потное, асфальт плавился, мозги плавились, весь день мухи и всю ночь комары, тени нет никакой, одна сплошная солнечная сторона.
В это лето все по-прежнему оставалось неясно с Россией и со мной; судьба России всегда должна быть на первом месте.
Хотелось чего-то такого настоящего, веселого и большого - а вокруг было только маленькое, грустное и прошлое.
"Почему ты занимаешься проституцией? - не выдержал я. - У тебя же все есть". "Во времена такой нестабильной ситуации в России можно заниматься только проституцией. К тому же очень плохо выглядит культура", - она уже все давно для себя решила.
Я не любил проститутток. Я чувствовал к ним отвращение: моральное и физиологическое. Конечно же, их надо сажать в лагеря. Или отправлять в космос - лагеря и так уже переполнены! В женщине должно быть нечто среднее. Ей не нужно быть проституткой, знающей все, но и институткой, не знающей ничего, ей тоже быть не стоит. Институтка, как и проститутка - крайность, гадость и слишком опасная субстанция! Женщина хороша в промежуточном состоянии.
Надо ли легализовать проституцию? - об этом мы с ней говорили чаще всего. Она считала, что это все равно, а я считал, что надо, хотя и не любил проституток, обязательно надо, но только при одном условии - надо ее легализовывать одновременно с современной русской прозой. Поскольку современная русская проза очень интересная, то она может заметно повысить уровень проститутции в плане душевной теплоты и интеллектуальной насыщенности. А то некоторые умрут, а так никогда и не узнают о современной русской прозе.
Что же будет с моей Родиной? Когда она наконец обретет покой и душевное равновесие? Эти вопросы не давали мне покоя и выгоняли по ночам на Тверскую, где впервые за так много лет стали открыто собираться бляди. Пока это были еще не те бляди, которые радуют глаз и снимают с души камень, - камень, на котором споткнулась судьба России, - но прогресс был очевиден.
Она подошла ко мне сама. Это было на той же Тверской, возле реклам самых лучших и богатых фирм. У меня не было денег на проституток. Но если бы они даже и были, я бы все равно не дал бы их проституткам. Я лучше укушу себя в член, или еще что-нибудь хуже с собой сделаю. да лучше я ударюсь в самую последнюю попсу, но свой член проституткам я никогда не доверю.
Она была чудовищно начитана, вообще эрудирована и религиозна. Например, она очень хорошо знала японское кино двадцатых годов. Я не то что не знал японское кино двадцатых годов, естественно, я его не знал, но я и не подозревал, что в Японии в двадцатых годах снимали кино. Она же это кино и подозревала, и знала.
Религиозна она была так же мощно, как и образована. То есть она была не очередной невразумительной ортодоксальной православной, узнавшей о Боге только тогда, когда пропал из вида красный флаг, а евангелисткой. А у евангелистов все значительно серьезней и напряженней, чем у православных, в сторону конфессиональной искренности и твердости веры.
"Неужели ты не веришь в своего еврейского Бога?" - искренно не понимала она. "Я его слишком плохо знаю", - пытался я не лезть на рожон. "А в своего русского Бога ты тоже не веришь?" - также искренно не понимала она. "Его я знаю намного лучше, но все равно пока недостаточно, - я начинал раздражаться. - Да, я атеист, и что? Это ведь не мешает мне любить тебя".
В постели она была хороша. Лучше всех она была в постели! В постели она так же не умела ничего, как и все остальные женщины, но она не умела это так честно, так нежно, так не стесняясь, что была, безусовно, лучше всех. Остальные женщины, занимаясь с мужчиной минетом, держат хуй во рту, как зубную щетку, и словно пытаются почистить им зубы. Она же держала хуй во рту, как леденец, не пытаясь проглотить.
"Я девушка опрятная и чистая. Ты со мной ничего не бойся", - неоднократно повторяла она.
"Но тебя же касается так много мужчин, от которых так воняет? - удивлялся я. - Как же тут можно не бояться?". "Дурак! - обижалась она. - Проституция - это не физиология! В углу место этой физиологии! Проституция - это идеология и вполне конкретные социальные обязательства". Я успокаивался.
Она познакомила меня со своим пресвитером. Приятный мужчина, много пил, хорошо знал современную русскую прозу и в детстве бегал на четыреста метров с барьерами, - кажется, у них были вполне нормальные отношения.
Но, тем не менее, она отказывалась петь в церковном хоре, несмотря на практически профессионально поставленный баритон. "Пой, девочка" - уговаривал ее пресвитер. "Пой, блядь", - уговаривал ее я. "Не буду, - она твердо стояла на своем. - Петь в церковном хоре - все равно что спать с ангелом".
Неожиданно она сделала мне очень больно, кончая, сказав: "Спасибо, Юра". Но ведь я же не Юра! Имени "Юра" до моего как до неба! Юра! Хуюра! Есть в этом имени определенная прелесть, но срать, срать и срать этому имени до моего имени! Если ты хочешь сделать мужчине больно, кончая, то перепутай его имя как-нибудь иначе. Выбор, слава Богу, есть, и какой выбор!
Есть прекрасное звучное имя "Рабиндранат". Не менее звучные имена "Вася" и "Микола"; есть очень интересные в природе имена! Любопытные бывают имена и у собак, сибирских рек, фильмов Пазолини, городов Нечер -ноземья и советских романов позднего НЭПа. Выбирай - не хочу, и путай! А то каждая блядь, кончая, будет благодарить Юрой!
Я еще раз попросил ее спеть в церковном хоре. И пресвитер тоже просил. Но она упорно отказывалась петь в церковном хоре: "Я себя не чувствую грязной блядью. Но в церковном хоре я себя чувствую обыкновенной грязной блядью! Церковный хор для меня слишком чистый".
Что-то я в этой жизни не понимаю. Пиздой, значит, махать на Тверской можно! Называть меня, кончая, Юрой, можно! Кормить меня по утрам бараниной, обжаренной в помидорах, - можно! Можно и попрекать меня атеизмом. Почему же тогда нельзя петь в церковном хоре?
В Москве убивали банкиров. Важные полные банкиры погибали через день, как приговоренные. "Страшный человек, - она узнала одного по телевизору, - он был моим клиентом". "Он заставлял тебя делать что-нибудь гадкое?" - оживился я. "Нет, мы даже не ебались. Он все время молчал, и лишь иногда просил подуть ему в ухо через трубочку для коктейлей. Страшный человек".
В понедельник, тяжелый день, у нее как всегда был выходной, и мы слушали лекцию о японском кино двадцатых годов. Молодцы эти японцы! Отличная нация! Работящая! И кино у них в двадцатых годах было замечательное.
Потом она пошла молиться своему русскому Богу.
Она мечтала стать театральной актрисой, и вечерами мы, как настоящие актеры, разыгрывали этюды - для повышения актерского мастерства. В этих этюдах я был как будто граф, а она как будто княгиня. Мы обсуждали предшествующий раут и договаривались о следующем, она оттопыривала пальчик, а я старался пить мелкими глотками и чихать в носовой платок, а не как обычно залпом и во что попало. Сложно быть графом! Тем более, когда разыгрываешь этюды с блядью.
Она требовала, чтобы я написал пьесу специально для нее. "Споешь в церковном хоре - будет тебе пьеса", - обещал я.
Она стала избегать физической близости со мной. Конечно, у нее был выбор! Но у меня-то этого выбора не было! Хотя ебаться с проституткой- пошло; с ней и так все ебутся, чувствуешь себя самым крайним в последнем ряду. А не ебаться с ней глупо; никто такого подвига не оценит.
"Давай разыграем что-нибудь японское; ты, например, будешь гейша, а я - самурай. - Я попытался изменить этюды, сделать их более национально обостренными и психологически тонкими. - Или, давай, что ли, гейшой буду я. Но я буду плохой гейшой. Нерасторопной. Зато ты будешь хороший самурай".
Но она отказалась разыгрывать японские этюды. " В Японии слабый театр, - она даже сморщилась. - Вот кино в Японии в двадцатых годах было хорошее. Очень перспективное было кино! А приличного театра в Японии никогда не было".
В середине лета она практически перестала работать. "Блядь должна давать людям тепло, а не секс. А тепла сейчас и так много. Сейчас главная блядь - невыносимо палящее русское солнце. Его всем хватит. Проституция же - профессия зимняя, - подробно объяснила она. - Теперь мы можем больше времени уделять этюдам. Надо серьезно заняться актерским мастерством".
Мы стали разыгрывать этюды не только такие, где граф и княгиня, но и другие, - значительно более сложные. Значительно. Как будто из современной жизни. Как будто она проститутка, а я ее спасаю. Впрочем, это уже был не этюд. Это была сама жизнь.
Есть замечательная великолепная струя в русской традиции - спасать блядей. Еще, казалось бы, вчера девушка - блядь и блядь, и знает только бешенство внутренностей мужских трусов. а сегодня она уже интеллигентный достойный человек, читает книгу, серьезную сложную книгу, настоящую прозу, ходит в оперу, посещает музеи и культурные центры, разбирается в направлениях современной журналистики, будь она проклята, проклятая современная журналистика, и уже может лететь в космос не по принуждению, а если Россия восстановит свои знаменитые космические программы.
Я уже почти ее спас, да и пресвитер тоже времени даром не терял. Когда она станет петь в церковном хоре, то спасется уже окончательно и бесповоротно.
К этому времени мне все меньше и меньше стали в принципе нравиться женщины. Меня абсолютно все в них раздражало, особенно каждая мелочь, а прежде всего пизда. Мужчина не должен быть рабом пизды! Мужчина должен изживать в себе пизду! Мужчина может быть рабом чего угодно, денег там, хорошей погоды, в конце концов - проклятой современной журналистики, но не пизды. Тем более, что под рукой всегда есть онанизм, который в любом случае лучше, чем пизда.
После каждого общения с пресвитером у меня на губе появлялся прыщ. Прыщ появлялся не от простуды или заразы. Прыщ был результатом нравственного напряжения, возникшего при беседах с пресвитером.
Она все никак не могла совсем отказаться от проституции.
"Прочти "Яму", прочти еще что-нибудь правильное о проституции, пойми наконец, какой дрянью ты занимаешься, и начинай петь в церковном хоре", - в очередной раз я пытался образумить ее.
Развивая современную тему, мы стали разыгрывать этюды про банкиров. Как будто бы я банкир, а она - проститутка, и я прихожу к ней; полный, богатый и совершенно сексуально закомплексованный. А она все сразу понимает и дует мне в уши через трубочку для коктейлей. И я тут же становлюсь сексуально раскомплексованный, худею, перевожу все деньги на больницы, детские сады, современную русскую прозу, а затем, чистый и раскомплексованный, ухожу под знамена евангелической церкви. Она так усердно дула мне в уши, что даже повредила немного барабанные перепонки.
"Для этюдов нам просто необходим третий партнер. С ним этюды будут еще разнообразнее", - решила она и привела своего сутенера, милого, тонкого, стеснительного человека. Такие люди, как правило, являются столпами русской интеллигенции, воплощая все лучшее и святое, что в ней есть. Но даже такому человеку не надо было привязывать меня к стулу.
Мы разыграли этюд про банкира и рэкетеров; я - банкир, они - рэкетеры. По ходу этюда они должны были, вымогая деньги, привязать меня к стулу. По ходу этюда они и привязали меня к стулу, требуя, чтобы я перестал разрывать девушку между Тверской и церковным хором; пусть девушка разорвется сама. Но это уже опять был не этюд. Это уже опять была жизнь.
Мы - люди темные. Мы японского кино двадцатых годов не знаем! Но мы читали роман "Отерженные" выдающегося француза Гюго! Не зря мы читали роман "Отверженные" выдающегося француза Гюго! В этом романе очень хорошо описано, как надо отвязываться от стула.
Я не стал, развязанный, их бить. Не хочу я бить людей! И не буду! Тем более сутенер был здоровый, а она - женщина. А женщин бить нельзя. Почему - не помню, но нельзя! Даже если они, кончая, путают такое интересное имя, как мое, с Юрой. Я просто привязал их самих к стулу и подул на прощание им в уши через трубочку для коктейлей.
Мальчики! Любите, мальчики, только чистых невинных девочек, и никогда, слышите, мальчики, никогда, не разыгрывайте с ними этюды! Есть в этих этюдах что-то такое раз и навсегда страшное, что не сможет выдержать даже самая чистая, самая невинная, самая, мальчики, девочка!
|
