- Я никогда не выйду за тебя замуж, - твердо заявляла она мне.
Она целовала мой хуй, как молодые солдаты, только что из казармы, где их сержант гонял, на присяге целуют знамя, - так же трепетно и страстно одновременно.
Ее мучило, что русское сознание, повернувшись лицом к гомосексуалистам, не спешило раскрыть объятия лесбиянкам. 4Гомосексуалист в России стал фигурой героической и неприкосновенной. Обидеть гомосексуалиста - все равно, что ударить еврея или ребенка; так было решено окончательно. А лесбиянка по-прежнему оставалась незаметным и комическим персонажем; лесбиянку никто не ждал и каждый мог окунуть ее в лужу. Кроме древнегреческой потаскухи и очень средней поэтессы Сафо, в России ни одной приличной лесбиянки не было. А пора!
Она не была лесбиянкой. И слава Богу! Все лесбиянки - дуры и зануды! Но ее бесило, что русское сознание, сказав "а" гомосексуалисту, так и не сказало "б" лесбиянке.
"Почему ты не гомосексуалист?" - искренне н понимала она.
Я, кстати, сам этого не понимал. Я написал восторженную статью - кстати, о Параджанове. Когда я был молодой и красивый, ко мне часто приставали гомосексуалисты, а один из них спросил на бульваре: "Что ты ломаешься?", кстати. Пьяный был очень, потому и спросил! Я не ломался, - ломаться было нечему. Нельзя же ебаться с мужчиной хуй в хуй, как два быка лоб в лоб! "Поэтому ты и не веришь в русское будущее, что не гомосексуалист", решила она. "Поэтому я никогда не выйду за тебя замуж и никогда не рожу от тебя ребенка, - снова и снова повторяла она. - Любовь любовью. а в семейной жизни должны быть перспективы".
Кажется, она любила мой хуй больше чем меня. Меня она никогда не целовала так же трепетно и страстно. как его, так же восторженно и часто. "Вот твой хуй верит в будущее России, - удовлетворенно заметила она. - Он живой и светится! Он врет, что Россия благополучно закончит войну в Чечне и в то, что в Курске снова запоет соловей. А ты, а ты - ты недостоин такого хуя". И она его снова поцеловала.
"Я выйду за тебя замуж, если мы повенчаемся в церкви", - наконец уступила она.
Но ведь я же не смогу находиться в церкви! Я уже был однажды в церкви и мне стало дурно от запаха ладана, напряженной атмосферы и множества горящих потрескивающих свечей. Я очень люблю православие, я его давний верный поклонник, но в церкви я наверняка упаду в обморок из-за выше перечисленных причин. К тому же я боюсь бородатых мужчин, а все священники - бородатые! Мне кажется, что бородатый мужчина - священник, сталевар или кто он там - обязательно заколет меня своей бородой. Священников надо постричь и побрить, как велел Петр Первый, а церковь покрасить в белый цвет не только снаружи, но и внутри, и тогда дышать в ней будет легче, особенно если еще попрыскать хорошей французской туалетной водой. Сорта я знаю. А вот этимон слова праздника "Сретенье" я до сих пор не знаю - а без знания этого этимона в церкви быть нельзя. Просто я еще маленький, и маленьким нельзя заходить в такие опасные взрослые места как церковь - даже чтобы жениться.
"Как приятно смотреть на твой хуй и как противно с тобой разговаривать, - она понемногу сходила с ума, - ты ничему не веришь и никого ни во что не ставишь! И это при таком-то хуе! Его же можно листать как книгу! Если бы твой хуй мог разговаривать, а ты бы, как он сейчас, всегда молчал!".
Она залетела. Она собиралась сделать аборт - якобы нельзя рожать ребенка от человека, который не верил, что в Москве на каждой улице будет гореть столько фонарей, сколько надо, и найдут убийц Дмитрия Холодова. А я в это действительно не верил: какие фонари, кто кого найдет?
"Я могу бросить тебя, но я не могу бросить твой хуй. Ведь он живой, светится и листается как книга", - с горечью сказала она.
Нас пригласили в ночной клуб. В ночной клуб идти было нечестно. Нехорошо было идти в ночной клуб! После того, как Платонов заразился туберкулезом от собственного сына, после того, как Шаламов сошел с ума и завязывал на шее полотенце, чтобы гады не украли, а немцы в 1941 году оккупировали Смоленск и едва не взяли Москву, - разве можно было идти в ночной клуб и веселиться там до утра в компании счастливых и богатых людей? Нет, конечно! Чувствуешь себя преступником всех известных законов и нарушителем всех возможных табу! Наше дело - страдать, страдать и страдать, чтобы другие из своего счастья завидовали нашему страданию и просили отломить им хоть сотую часть. А мы бы им не дали - страдание, оно как личная бритва, оно не передается взаймы или насовсем.
Но я пошел в ночной клуб. Стиснул зубы и пошел! Из-за нее. Отношения дальше портить было нельзя.
Там она познакомила меня с менеджером своей фирмы. "Я выйду за тебя замуж, - шепнула она. - У него плохой хуй, он не живой и не светится, он совсем не книга, в лучшем случае - закладка для книги, но сам менеджер верит в будущее России и все для этого делает".
Менеджер произвел на меня замечательное впечатление. Я даже хотел поменяться с ним хуями - только чтобы ей было хорошо.
Украдкой я плакал: было страшно стыдно перед Платоновым, Шаламовым, оккупированным в 1941 году Смоленском и тогда же едва не взятой Москвой. А также было очень больно, что она не выйдет за меня замуж и не сохранит ребенка. В русское будущее я не верил, во что там верить, верить там, конечно, не во что, но ребенка хотел.
В ночном клубе были одни гомосексуалисты, хотя клуб был и не специально для гомосексуалистов, а общий.
В туалете я познакомился с двумя гомосексуалистами. Мы покурили и поговорили о судьбе русской литературы, что хорошо бы ей, наконец, не давить на читателя, как утюг, а обвивать его, как шелковая ленточка! Пора ей уже не брать читателя за грудь, а ласково, как ветерок, щекотать ему шею! Хватит ей, в конце концов, наступать читателю на мозоль, как танк! Ей бы надо подходить к нему более хитро и осторожно; по-другому. А то русская литература в нынешнем ее виде здорово измучила и нас, и гомосексуалистов: нет от нее никакой радости ни нам, ни им.
Какие все-таки приятные люди эти гомосексуалисты! Все их волнует! Они почти такие же нормальные люди, как обычные нормальные люди. И так же беспокоятся о судьбе русской литературы. С ними вполне можно найти общий язык.
Утром мы возвращались домой. Я ощущал себя последним подонком по отношению к целому ряду людей, городов и событий за беспечно съеденную ночь в красивом и уютном месте.
Наступила весна. Но это была еще не весна, а так - что-то третье; мухи - главная примета весны, пока напоминали едва заметные черные точки. Скоро они подрастут и будут настоящие - настырные, с зеленым отливом и умеющие кусаться. А будут настоящие мухи - вот тогда и придет сочная, большая, уверенная в себе весна.
Я уже был готов венчаться в церкви, но все еще не верил в русское будущее.
Посередине тротуара ковырялся пьяный бомж - социальный балласт, венерический фонтан, алкогольная азбука, психологическая катастрофа, наверняка - фашист, или благоприятная почва для фашизма, противный и нехороший человек. Он безуспешно пытался встать. Ну куда же ему такому пьяному встать?
Я загадал на бомжа. Если он такой пьяный встанет, я поверю в русское будущее! И открыто в этом признаюсь!
И он встал. Ебнулся два раза, правда, ебнулся два раза снова, и еще два раза ебнулся, но ведь встал! И как встал! Встал, как солдат, как птица Феникс, как Робинзон Крузо, не боящийся старости, милиции и плохой погоды. Встало то, что по определению встать никак не могло. Но встало!
"Кажется, я поверил", - гордо сказал я. "Вот теперь я выйду за тебя замуж и рожу ребенка. Теперь можно", - она даже не пыталась скрыть облегчения.
Даст Бог, мы будем счастливы - нас будут везде видеть вместе, под нами всегда будет одна простыня, нам будут нравиться одни и те же пейзажи и вещи. А когда мы окончательно устанем от всего, то умрем в один день, - как приличные люди.
|
