Галерея М.Гельмана

Игорь Яркевич

Блеск и нищета партизанок



Все-таки лучше русской речи нет ничего. Да, такая речь, тяжела на подъем, ей сложно объясниться, от нее вовсю несет провинцией и мышами, но тем не менее… Да, эта самая речь - речь сонных шлюх и либеральной шпаны, но как же я ей обязан!
Ведь когда все вокруг говно, когда уже некуда деваться, от хреновой тучи заплесневелых проблем, когда на долгие года стыдно и душно и выпьшь много - вот тут-то и начинаешь понимать всю импозантность и все величие русской речи.
Ведь чем, если по совести, смог удивить немец? Всякой ерундой: пивом, порядком и рейхстагом. Еще, ладно, он объединил Германию. А вот до изобретения русской речи немец не дотянулся - мозгов ему не хватило!
Русская речь всем хороша. Плохо она только тем, что страдает беспощадной нимфоманией. Сколько приличных людей, со связями и родословной исчезли в ней навсегда! А она все тянет за собой новых и новых. Русская речь, я всегда подозревал, это не шутка! Ее сложно удовлетворить, но она заслужила прощение. Хотя бы за то, что только благодаря русской речи была написана "Муму", блестящая "Муму" - очень сильная проза, чудом избежавшая раскадровки психоаналитиком.
Две женщины не давали, не дают и не собираются давать мне покоя. Первую зовут русская речь. У второй несколько иное имя. Впрочем, зачем мне вторая, когда у меня уже есть русская речь?
Вторая же крепка, здорова, настоящая крестьянка. Она выше меня на полголовы и шире в плечах. У нее такое же здоровое сознание. И зовут ее Дарья. Я думал, что мы проведем первую ночь на сенокосе. Или на сеновале. Или на самосвале - кто все это разберет в последнем десятилетии двадцатого века; но они, крестьянки, живут по своим законам.
У Дарьи простые и правильные вкусы. У она требовала от меня того же: уюта, надежности, внешнего и внутреннего благополучия. Потом Дарья устала.
Сначала я ей врал, что у меня теперь много денег. Это было настолько дико, что Дарья мне поверила. Потом я сообщил, что мы скоро и насовсем уедем в Америку. Дарья так охуела, что тоже поверила.
Денег не было, и не просто не было, а не было никаких, да и в Америку ехать было нельзя и подло - ведь кроме Дарьи на мне висела и русская речь. К тому же в Америке я, кроме русской речи никого не знал.
Потом я обещал, что новая русская власть за мой сильный талант и высоко стоящих хуй даст мне квартиру. На это Дарья уже не обратила внимания.
Дарья устала, но не сразу. Некоторые время ей серьезно казалось, что скоро у нас будет много денег, а по утрам мы будем пить апельсиновый сок, а вот по вечерам к нам будут приходить в гости нормальные люди, и мы станем их развлекать. "Вряд ли", - честно пытался я уговорить Дарью.
Дарья решила показать мне образец здорового крестьянского образа жизни. Она увлеклась теннисом, а на фотографии Пита Сампроса и Джима Курье разве что не кончала. "Напиши хотя бы о том, как мне нравится Уимблядон", - добавляя в этот непритязательный английский корт лишний слог, Дарья легко превращала его в заскорузлое и трехголовое славянское чудовище. Но какой Уимблядон мог идти в сравнение с ностальгией по сильной русской прозе типа "Муму"?
Впрочем, скоро и в Дарье нашелся изъян - при ее крестьянской натуре она оказалась слишком сентиментальной. Однажды я заметил, как она плакала, смотря по телевизору старый советский фильм про войну. Глядя на Дарью, я тоже заплакал. Будьте прокляты, эти святые слезы!
Еще Дарья любила людей и этого не стеснялась. А такие чувства выставлять напоказ нельзя; неприлично.
Но зато Дарья отучила меня бояться слова "пизда", а затем незаметно я стал свободно и по делу оперировать этим словом. Мое израненное подсознание очищалось старым добрым фрейдовским способом. Способ этот ясен и однозначен как валенок. Не зря русские крестьяне обожают Фрейда - именно он лучше всех соответствует менталитету русских крестьян. Вероятно, когда все успокоится и в России будет своя твердая валюта, то перед каждым сельсоветом мы поставим памятник Фрейду, а каждого быка научим пользоваться презервативом, чтобы коров наших зря не бодал, пиздюк рогатый!
Еще в детстве злые дети угрожали мне словом "пизда" - вернее, не самим словом, а его аббревиатурой. В моем детстве у меня на пути было очень много злых детей. Прямо почетный караул был у меня в детстве из злых детей! Что им было от меня надо? Наверное, своим присутствием злые дети настаивали меня на волну русской речи.
С каких это пор человек осознает себя в детстве? Когда он начинает понимать, что он - дитя жестокого и похотливого мира? Разумеется, тогда, когда его стукнут по голове пиздой и откроют кровавую семейную тайну этой непритязательной на первый взгляд аббревиатуры.
Однажды злые дети совсем разыгрались и, окружив меня, радостные, хором закричали - пизда, пизда, а потом уверенно объяснили, что кричали не одно слово, а целых пять - Партизанка Иванова Забыла Дома Автомат. Спасибо тебе, Россия! Спасибо тебе, блядь такая, за счастливое детство и за гадкую расшифровку безобидного женского аппарата. Правда, одна Россия в этот раз не виновата - всем спасибо! Нет такого уголка в мире, где мое детство пришло счастливым и без пизды. Я - инвалид детства. Именно тогда злые дети открыли мне, что пизда - страшная темная река, со дна которой на поверхность жизни выплывает какой-нибудь мерзкий предмет вроде автомата и легкого домашнего склероза. Впрочем, Россия вроде автомата и легкого домашнего склероза. Впрочем, Россия и ее любимая русская речь - тоже инвалиды с того же возраста, и они жертвы детского психологического травматизма. Мне, России и русской речи уже пора выплачивать большую пенсию по инвалидности и вывозить на курорты, где мы втроем хоть как-нибудь бы успокоились и забылись.
Все беды моей генерации во многом из-за того, что между ней и пиздой - как физической реальностью темной реки жизни, так и аббревиатурой, - не было достойных интерпретаторов и посредников. Тогда бы пизду можно было бы расшифровать и по-другому; невелика проблема.
Поэтому пизду я всегда воспринимал как аббревиатуру, а любую аббревиатуру всегда воспринимал как пизду. И писать мне ее хотелось с большой буквы. Как и аббревиатуру.
Однажды мы с Дарьей были в гостях у ее мамы. Дарья решила мне показать, как живут приличные люди. И показала!
Все шло хорошо до того момента, пока Дарья не открыла семейный альбом. Лучше бы они с мамой меня покусали! Честное слово, лучше. Должно же и у крестьянок быть что-то святое! Которое раз и до конца табуировано и уже не показывается никому! И хотя я многое в этой жизни знаю, в конце концов - я вырос в России, в полурабочем районе, в детстве меня меня не смогли уберечь от пизды как от аббревиатуры, потом я чуть было не попал под первомайский салют, у меня есть крепкий физический недостаток, я боюсь воды, темноты, высоты и небритых подмышек, у меня была жена - дура, мне до деталей знакома та капельница, благодаря которой по капле выдавливают раба, но что может страшнее русского семейного альбома!
В его страниц на меня смотрели готовые на все люди. Дракула рядом с ними смотрелся бы школьником, на воскресном утреннике надевшем маску старого о пирата - гомосексуалиста. Впрочем, Дарья быстро отняла у меня альбом, заметив, как я корчусь от каменных женских лиц на военно-лесном фоне. Все были как на подбор - вылитые амазонки! "А разве я тебе не говорила, что моя мама родилась в особом женском партизанском отряде? - удивилась она. - Их послали на задание, а бабушка забыла затвор и вернулась в отряд. Вот тогда и родилась мама".
Я сделал Дарьиной маме массу комплиментов по поводу ее партизанского места рождения, и нас с Дарьей снова затянул круговорот крестьянской любви. Когда Дарья целовалась - было похоже, что она собралась косить. Соответственно левая Дарьина ягодица пахла кукурузой и сеном, правая --какой-то яровой культурой и минеральными удобрениями. После ванной она смотрелась, как свежевымытая изба. Из ее рта мне подмигивало деревенское утро. Во время менструации Дарья напоминала уборочный комбайн, у которого потек забарахливший мотор. Тяжело мне было с Дарьей. Да и она тоже мучилась.
И тут я сделал одно неприятное открытие - из России напрочь исчезли русские мальчики. Где же вы, мальчика: с огнем в глазах, с кашей в голове, с плотно застегнутой ширинкой? Русские мальчики - это золотой запас России, без них она не сможет. Когда-то я сильно наступил на ногу одному стопроцентному русскому мальчику; мне до сих пор стыдно. Простите меня, русские мальчики, что я не уберег вас как вид фауны и флоры! Мне надо было тщательно смотреть за вами, а теперь вас уже впору заносить в "Красную книгу".
А русские девочки исчезли еще раньше. Из всех многочисленных особей русских девочек осталось только покойная безответная "Муму".
Спите спокойно, мальчики и девочки! Точнее - отсыпайтесь! Уже скоро вы воскреснете в новой, богатой и одухотворенной, России. Место в ней вам наверняка обеспечено.
Дарья меня постоянно ругала, что я не хочу написать что-нибудь ясное и здоровое, как Уимблядон. А мне представлялась ласковая и душевная проза. Вроде "Муму". Но разве такая получится в Дарьей? Все-таки русских женщин надо любить исключительно сиротами и без всякого остатка партизанских плацент. "Твоя русская проза исчезла", - злилась Дарья.
Нет, Дарья, нет, девочка, нет, партизанская рожа! Рано нас хоронить! "Муму" - это спираль. Она еще вернется; "Муму" - это пружина. Она еще разогнется и всех ударит; "Муму" - это презерватив. Он еще всех спасет, а родная речь не косточка, чтобы ее можно было безбоязненно погрызть, обсосать и бросить! И не потерявшийся и не способный постоять за себя маленький мальчик, на которого набросились злые педофилы! Напротив рекламы "Кока-колы" еще будут поставлены щиты нашей "Муму". И эти две буквы, дважды повторенные, будут день и ночь сиять над постсоветской Москвой - чтобы "Кока-коле" мало не показалось! А потом мы снесем "Коку" и оставим одну "Муму". И мы будем пить из родника "Муму", забывая газировку "Коки". А разные "Сони" будут в зависти лизать ее хвостик. И всем блядям назло акции "Муму" резко возрастут на бирже мира!
Дарья ведь была по году сволочь, а мой год - год тигра. Тигру нельзя иметь дело со сволочью. Если бы Дарья была по году не такой сволочью, а хотя бы тварью, у нас все было бы лучше. У тигров всегда лучше с тварями, чем со сволочами.
Дарья приучала меня к пизде. У Дарьи было две подушки - нормальная для головы и мой кулак для влагалища. Утром от кулака пахло парным молоком и свежим навозом. Благодаря Дарье я научился лучше чувствовать не только пизду, но и деревню.
Дарья засыпала с моим кулаком под влагалищем. Когда она переворачивалась во сне с боку на бок, а переворачивалась она каждые пятнадцать минут как по звонку, то мы с кулаком тоже переворачивались.
Если бы только Дарья не обижала мою "Муму"! Русской прозе и так живется несладко, ее всякий норовит пнуть, а ее надо любить. Как маму. Как бабушку. Как сволочь по году. Как я любил Дарью, пока мог.
Однажды я подвернул руку и не дал ее Дарье для влагалища. Всю ночь Дарья храпела, потому что обиделась.
Моя генерация не готова к такого рода испытаниям и Дарьям. Моя генерация вообще очень слаба. Плохая мне досталась генерация! В моей генерации гораздо больше неврастеников и библиофилов, чем это положено на одну генерацию.
Плюс у Дарьи билась ровно посередине всего тела вена, или жилка. Как уже упоминалось, я вырос в России и знаю лучше всех, где должна проходить жилка, или вена. Да где угодно! Можно по виску. Красиво, когда она ухом. Замечательные бывают жилки на голеностопе. У моей первой жены-дуры было несколько очень симпатичных жилок. Но Дарью делила ровно пополам мощная, ярко-голубая, набухающая, как река, жила. Путь ее начинался у лба, шел через грудь и живот, затем уводил на спину и, огибая ноги, кончался ровно на затылке. Этой жилкой можно было испугать кого угодно. Ну ладно - жилка, так собственно говоря, и жилка. Я, выросший в России, и не такое видел; пусть лучше жилка, чем военный переворот!
У меня были самые нехорошие намерения насчет этой жилки. Много раз я к ней примеривался, но мне сразу представлялась пьеса "Живой труп", но русская драматургия говно - причем даже без сравнения с русской прозой. Русская драматургия говно сама по себе. Русская драматургия даже большее говно, чем все остальное! Тем более, что эта жилка напоминала мне "Муму". Опытные филологи меня предупреждали, что в "Муму" тоже есть жилка и тоже бьется. Но все-таки Дарье надо свою жилку прятать. Я вот свою жилку напоказ не выставляю, и через сфинктер она не проходит, а так, тихо, спокойно, плавает где-то внутри.
Когда мы с Дарьей ебались, то мне мерещилось, что я попал под грозу; под свежую июльскую грозу, которая застала меня за амбаром. Так Дарья обильно и много кончала.
Дарью тянуло на подвиги. Русская жизнь вообще один сплошной подвиг; вот почему мы все так терпеть не можем Геракла. И остальных тоже. Людей терпеть очень сложно. Даже Геракла. Хотя, человек, светлая ему память, был хороший. На удивление сильный был человек.
Вот поэтому мы его и терпеть не можем. Вот и войну я не люблю. Меня всегда поражало раз и навсегда статичное отношение русского народа к войне. А ведь тут далеко не все так гладко! Я молчу о том, что там произошло с нашим коллективным опытом и каким ужасающим трансформациям подверглись наши архетипы. Да и немец на войне зря пострадал. Немец ведь мог сделать в России много полезного, потому что у немца куда более надежные и внушительные архетипы. Но у немца есть два недостатка; немец не любит евреев. Впрочем, их, кроме меня, никто, кажется уже не любит. А зря. И еврея полюбить можно, особенно себя не насилуя! Я вот не мазохист, а евреев люблю.
Война же подается русскому человеку на блюдце истории до сих пор как что-то святое и очень великое. А ведь на войне мы крепко обидели немца. А немца обижать не следует; немец - хороший. Кроме того, на войне с нашей стороны принимали участие партизанки. Дарья, ты сволочь, и не только по году, что гордишься своей бабушкой! Русских баб нельзя собирать вместе. Тогда они звереют, перестают мыться, становятся амазонками и стреляют. В результате же мое русское детство корежится словом "пизда". Дарья, ты не гордись своей бабушкой! Лучше снова займись фотографией Пита Сампроса.
Но для Дарьи главное было меня задавить. И она не спеша открывала мне секреты партизанской кухни. Сколько же я натерпелся от этой войны! Оказывается, все меню отряда дождалось только на супе охуйнике. Рецепт супа довольно прост - само собой, гениталия, немножко соли, какой-нибудь травки, и суп готов: ешь - не хочу. Да, еще лесные тени, головешки костра и ледяной зад военного мороза образца сорок третьего года. Если русский солдат мог сварить суп из топора, то для партизанки вполне было по силам приготовить его из заиндевелого немецкого хуя, сдувшегося, и похожего на пожухлую редиску.
Для партизанок хуй был таким же трофеем, как скальп для индейца. Да это был даже и не трофей. Такого добра хватало и задаром. У немца в принципе очень слабые гениталии; от малейших прикосновений русского мороза они сами так и отваливались - только подбирай и готовь. Когда хуй варился, то было ощущение, что он вставал и принимал внушительные размеры. Но, возможно, последняя эрекция была иллюзией зрения за счет пузырей кипятка. Рука у меня прошла, и Дарья снова могла ей воспользоваться как второй подушкой. Обрадовавшись возвращению любимой постельной принадлежности, она разговорилась. Молчи, Дарья! Я не хочу больше про войну! Но - уже поздно; тайна рождения мамы престала быть тайной. Бабушка Дарьи родила Дарьину маму не типично, а как настоящая свинья - в результате отчаянного неприкрытого лесбиянства. В лагерях тоже сидят женщины. Но там, если родить хочешь, нужно забеременеть по заказу. В отряде же баба может родить по желанию, как в ихней русской сказке. Или от подруги. Или от поцелуев того же мороза. Когда по желанию или от мороза - это, естественно, не лесбиянство. Но все равно свинство. Лучше бы бабушка Дарьи варила чифирь в лагере, чем суп охуйник в лесу! Тогда бы она и не родила, ведь чифирь размножается исключительно галлюцинациями, а не живыми комочками, и мне бы сейчас было без ее внучки куда легче.
Дарья, навозная ты куча, ой, дура ты крестьянская! Ну как, скажи, можно не любить эту русскую речь и главную ее субстанцию - русскую прозу, как можно не сходить с ума от одного ее только вида, как можно не хотеть ее всю, когда вся она восторг, свежесть, светлая сила и "Муму"! А тот, кто этого не понимает, на свете долго не живет. А если и живет, то счастья ему выпадает очень мало. Так-то, Дарья. Учти.
Слышишь, Дарья, как в ночной тишине кто-то так жалобно и протяжно мычит, словно пытается произнести и не может - слов поскольку произносить не научился! Помычит, перестанет, а потом перед самым рассветом снова как замычит! Это и мычит, Дарья, русская проза. Что же может быть страшнее этого рвущего душу наискосок мычания?! И никуда от этого мычания не уйти и не спрятаться, везде оно тебя найдет и настигнет. Помни это, Дарья.
Но Дарья крепко держалась за свой Уимблядон.
Мне еще долго расхлебывать военное прошлое. Дарьина бабушка воевала, и славно воевала - суп варила; но зато теперь у меня на плече, отдавливая плечо, спит ее внучка - мумуфобка. Москва - плохая столица для русской речи. Русской речи давно уже требуется инвариант столицы! В Москве даже девушку негде прогулять, не говоря о более грандиозных планах! Да какую там девушку… В Москве и с собакой трудно найти спокойный уголок. Прогуливать в Москве можно только крокодила; поскольку крокодилу уже давно все равно где прогуливаться. И хотя между Дарьей и крокодилом все же была некоторая разница, как сейчас - не знаю, я вывел Дарью на улицу. Мы пошли к Вечному огню.
Осень была в разгаре. Скоты - бизнесмены мутили тихую воду бледной русской реальности огромными деньгами. На каждом углу некуда было деваться от банков и фирменных магазинов. Сутенеры вели уставших блядей оттягиваться в валютные рестораны; все выглядело так, словно никакой "Муму" никогда не было.
Растерявшись, Дарья заплакала, глядя на все это великолепие. "Только ты одни нищий", - она больно ущипнула меня за жопу. "А почему ты решила, что должна быть обязательно счастлива? - прошипел я ей в лицо. - Ты, партизанская кровь?". "Все-таки мы выиграли эту войну", - гордо шепнула в Александровском саду Дарья. Какая она бестолочь! Вот войну мы как раз и проиграли. Ведь тогда Россия превратила своих женщин в партизанок, чтобы потом автоматически трансформировать их в амазонок и лесбиянок. Все можно простить России - Дарью, водку, законодательный кризис - но эту вину ей не стереть с себя даже платком русской речи.
У Вечного огня мы решили сфотографироваться - обнимаясь и довольные, как и положено порядочным любовникам. В России все-таки слишком беден диапазон Вечных огней. Так его и не зажгли в память одной собачки, невзначай раздавленной отходами производства русской прозы.
Мы встали на мраморную грань. Фотограф щелкнул моментальным "Кодаком" - перспективной яркой игрушкой. А моя "Муму" все равно лучше! И в этот момент неведомая рука толкнула меня, и я упал прямо на Вечный Огонь. Слава Богу, в детстве, после того как злые дети донимали меня аббревиатурой пизды, я закалился., и координация движений меня уже не подводила. И на Вечном гоне я тоже почти не обжегся; больше испугался. Он совсем не горячий, только очень вонючий - газа там явно больше, чем пламени. Дарья отводила глаза, но честно лечила мне дома обгоревшее правое бедно и стой же стороны жопу. Прошло все довольно быстро, но шрам останется навсегда. Я прикладывал "Муму" к шраму, и он затягивался еще быстрее. Помогало даже лучше, чем мумие или прополис. Просто "Муму" хорошо сохранилась, и от нее идут токи. И токи эти идут не на хуй, а в дело. Если бы в Белом доме нашелся хоть один экземпляр "Муму", то вряд ли Ельцину так легко удалось покончить с идеалистом Руцким!
Зачем ты толкнула меня на Вечный огонь, Дарья? Я ведь узнал твое мощное сельское плечо и короткие, словно обрезанные тупой косой, пальцы. Нельзя надо мной издеваться за никакое количество денег! Ведь я хочу сгореть совсем в другом огне - в огне тихой, ласковой, без половых заворотов и стилистических изъебов, надежной прозы. В этот огонь, Дарья, ты даже можешь подбросить своих дров. А у Вечного огня плохая надпись: никто, мол, не забыт и так далее. Это неправда. Все уже давно забыто, остались только русская речь и русская проза - две сестры, две идиотки, два жалких атавизма былого величия.
По Дарьиным глазам было видно, что этот партизанский суккуб еще мечтает о счастье. "Давай начнем новую жизнь", - жалобно просила она.
Нет, Дарья, жизнь дается человеку один только всего раз, и прожить ее нужно во славу "Муму" и русской речи. За счастьем же, Дарья, это не ко мне.
Еще Дарья просила, чтобы я непременно трахнул ее в анус. Но это тоже было не ко мне; женский анус для меня так же безоговорочно свят, как и "Муму". Хватит с Дарьи и кулака в качестве второй подушки.
Дарья хотела записать меня в теннис и снова показать партизанский альбом. А одно это скомкало все мои нервы - если там еще было что комкать. Я стал бояться за хуй, чего раньше никогда не было. Конечно, страшно - вот проснешься утром, потянешься, а где хуй? А хуя-то и нет. Все, пропал хуй, вместо него - ровное гладкое место, зато Дарья сварила вкусный и наваристый суп охуйник. Хую нужна защита, какой-нибудь маленький камуфляжный футлярчик телесного цвета, чтобы хуй ничем не отличался от живота или бедра, а пока защиты ему нет.
Дарья наверняка больна. Здоровый индивид не любить "Муму" не может! И мама ее больна. И семейный альбом их болен. Все, которые до войны родились, - больны. Которые во время - тоже. Но ведь которые после - абсолютно больны. И никакой теннис их уже не спасет!.
Один я здоров. Блядь, как я здоров! У меня просто нет иного выхода. Вот и я здоров, блядь! Но толку от этого мало - я на общем фоне за всех здоровьем бравировать не могу. Поэтому я бросил Дарью. Пусть сама ищет всего счастье, хотя без "Муму" счастья нет.
Все было кончено. Меня окружили бедность, вселенская тоска и моментальное опьянение от элементарной дозы алкоголя. Но это продолжалось недолго. Меня подобрала русская речь. Ведь русская речь не вокзальная блядь или тем более, кукушка! И не Герасим. Она своих детей, своих кровинушек, мумучат своих на растерзание проклятой русской судьбе так просто не оставит.



Guelman.Ru - Современное искусство в сети

Powered by Qwerty Networks - Social Networks Developer #1