На Красной площади всегда было принято не только гулять, но и думать.
Поэтому на Красной площади думаешь о самом главном. На Красной площади думаешь о России. Думаешь о самом лучшем, что есть или, по крайней мере, было, в России; о космосе, балете, женщине, водке, русской литературе и, конечно же, о революции.
Революция - самая красивая русская женщина, самая крепкая русская водка, самый впечатляющий русский балет, самый необъятный русский космос и самая сильная русская книга. Революция - самый талантливый русский ребенок и самое главное русское полезное ископаемое. Красота России не в березке. И не в реке Волге. Красота России - в революции. Березка - это, конечно, хорошо. И Волга тоже хорошо. Но все это такая мелочь по сравнению с революцией! Березка может быть везде. Река Волга с известными оговорками тоже может быть везде. А вот настоящую революцию нигде, кроме России, не встретишь.
Если бы не Октябрьская революция, то о России в двадцатом веке просто бы забыли. Своим звонким именем Россия обязана революции. Россия теперь прежде всего ассоциируется с революцией, как Пиза - с Пизанской башней. Невозможно говорить о России и не говорить о революции семнадцатого года. Революция - самое мощное событие в истории России за все время существования России. Возможно, в истории двадцатого века. Возможно, даже в истории вообще. Рядом с Октябрьской революцией только рождение Иисуса Христа.
В России мало сохранилось от революции. Сохранилась только ее непредсказуемость; Россия по-прежнему так же непредсказуема, как и революция. Но уже нет того размаха. Нет той широты. Нет той уверенности в себе. Нет того целомудрия и того изощренного разврата, которыми поразила мир революция. Россия теперь непредсказуема только в одну сторону. Революция же была непредсказуема во все.
Революцией Россия удивила мир навсегда. Революция - главная русская загадка, главная русская беда. И главное русское счастье. Загадочная русская душа нигде и никогда не выразила себя более полно, чем в революции. Загадочную русскую душу не надо изучать по текстам русских писателей или по народным песням. О загадочной русской душе мало что скажет и русский пейзаж. Врут русские писатели, врут народные песни и врет пейзаж. Не врет только революция. Загадочную русскую душу надо изучать по немногочисленным документам революции.
Революция - как первая любовь. Она не забывается, как не забывается все то, что дает первая любовь - первый поцелуй, первый оргазм, первый нервный срыв, первое все остальное. Но ее хочется поскорее забыть, потому что первая любовь всегда кончается трагедией. Революция тоже кончилась трагедией. Революция кончилась Советской властью.
Но жизнь все равно продолжается. Дальше будет Днепрогэс, Курская дуга, водородная бомба, Гагарин, но революция все равно останется первым и самым главным достижением России в двадцатом веке. Революция, как и первая любовь, не предполагает последующих достижений. Главное достижение первой любви - это сама первая любовь. Главное достижение революции - это сама революция. Все, что было в России после революции - так или иначе, еще где-нибудь было. А вот такой революции больше не было нигде. Революцией Россия поразила мир навсегда. И еще уходом Толстого из Ясной Поляны. Аналогов нет ни тому, ни другому. Есть робкие подражания. Но по значимости этим событиям равных нет. Только уход Ленина из революции. Ленин когда-то ушел из революции, как Лев Толстой - из Ясной Поляны. После ухода Льва Толстого осиротела русская литература. После ухода Ленина - революция.
Вслед за Толстым из Ясной Поляны ушла русская литература. Русская литература так и мыкается до сих пор по свету. Русская литература затаила обиду. Русская литература не может простить Гагарину, что первым космонавтом оказался он, а не Толстой. У Толстого прав было больше, чтобы полететь первому. Во-первых, Толстому так и не дали Нобелевской премии, и полет в космос мог бы скрасить эту несправедливость. Во-вторых, Толстой устал от семьи и вообще от людей, и в космосе ему было бы лучше. В-третьих, Толстой был уже практически готов к полету в космос. Названия романов Толстого - как названия космических кораблей; "Анна Каренина", "Воскресение". Конечно, "Война и мир" выпадает. "Война и мир" - не очень удачное название для космического корабля. Хотя по содержанию и идеологии он лучше бы других романов Толстого и, может быть, всех остальных романов русской литературы подошел бы для названия космического корабля.
Звание первого космонавта у Толстого мог бы отобрать только Пушкин. Ни Гоголь, ни Лермонтов, ни Тютчев, ни Достоевский на роль первого космонавта не подходят. Не подходят по характеру и по физическим данным. Но и по другим параметрам тоже не подходят. Сложно представить космический корабль с названием "Мертвые души" или "Идиот". Или "Преступление или наказание". То ли дело "Евгений Онегин"! Звучно, красиво, оптимистично. В конце концов, оригинально.
Мне почему-то кажется, что космический корабль ни в коем случае нельзя называть именем писателя. Космические корабли надо называть в честь литературных персонажей или литературных произведений. Но ни в коем случае - именами писателей! Не надо повторять ошибки Советской власти. Советская власть любила называть именами писателей самолеты и морские корабли. Это была одна из самых серьезных ошибок Советской власти. Народ мог простить Советской власти все - низкие зарплаты, отсутствие товаров в магазинах, железный занавес, но не имена писателей на самолетах и кораблях; есть что-то в подсознании русского народа, что всегда будет сопротивляться именам писателей на самолетах и кораблях. Советская власть этого не поняла. В итоге не стало Советской власти.
Впрочем, это не вина революции. Революция ценила русскую литературу. Революция выше русской литературы ставила только балет. Революция только притворялась, что любит кино и считает его народным искусством. Революция кино не любила, потому что сама была лучше любого кино. А вот балет революция любила. Революция передала Советской власти свою любовь к балету. Советская власть тоже настолько любила балет, что даже попрощалась сама с собой балетом.
Сила и мощь революции больше всего выражалась в балете. Революцию проще понять через балет. Но такой балет так и не был придуман. Балет оказался недостоин революции. Балет навсегда отстал от революции; революция в балете не произошла ни в прямом, ни в переносном смысле. Это не ирония, это все очень серьезно. Иногда я понимаю Сталина, который требовал от деятелей культуры невозможного. Он требовал не искусства. Он требовал наркотика, адекватного по силе воздействия наркотику революции. Но Сталин сам не мог объяснить, чего он требовал, потому что революция ускользает от любого определения. Ей нет объяснений. Возможно, Ленин был немецким шпионом и революция - это немецких рук дело. А возможно, и не был, и тогда немцы в нашей революции не виноваты. А, возможно, Ленин и был немецким шпионом, но немцы все равно не при чем. Революция все равно не определяется как результат шпионажа. Революция определяется как наркотик. Революция была наркотиком, и о ней можно говорить только как о наркотике. Она была сильнее всех других ранее известных наркотиков. Она сильнее многих из тех, которые появились после нее. Поэтому Сталин и требовал от деятелей культуры невозможного.
Маяковский не был немецким шпионом. Но он верил революции. Многие другие деятели культуры, поверившие революции, тоже не были немецкими шпионами. Они были хуже немецких шпионов. Лучше бы они были немецкими шпионами, чем теми, кем они были! Они были наркоманами. Они поверили революции, как наркотику. Они его попробовали и не смогли оторваться. У них уже была зависимость от этого наркотика. Их можно понять. Изменение мира к лучшему - это сильнее героина и кокаина. Это сильнее всего. Кто узнал тайну революции - тому уже неинтересны все другие тайны. Все другие полезные ископаемые и все другие балеты. Все другие книги, женщины и спиртные напитки. Все другие наркотики. Мир нельзя изменить к лучшему - так могут говорить лишь те, кто ни разу не пробовал наркотика революции. Кто так и не узнал, что можно не только изменить мир к лучшему, но и создать принципиально новый мир. Поэтому революция - навсегда тайна. Тайна для всех, кроме тех, кто ее попробовал. Они всегда готовы поделиться этой тайной. Но то ли они плохо делятся, то ли они сами забыли эту тайну.
Поэтому о революции сложно говорить с политологами или социологами. Они все равно в ней ничего не понимают. Революция не поддается анализу. О революции можно говорить только с деятелями культуры или врачами - наркологами. Или с бывалыми наркоманами. Они в революции разбираются лучше. Они ее понимают изнутри и снаружи.
Попробовать этот наркотик можно было только однажды - в октябре семнадцатого. Дальше тайна его изготовления оказалась потеряна. От революции остались только коммунисты. Коммунисты отучили любить революцию. Коммунисты оказались такими сволочами, что уже никакая любовь к революции оказалась невозможна. Я тоже не люблю революции. Я люблю только думать о революции. И не люблю коммунистов. О коммунистах я не люблю даже думать. Это неудивительно; коммунистов, а тем более русских коммунистов, не любит никто. Сами себя они тоже не любят. Они любят себя только за то, что они ближе всех к революции. Они ближе всех к тому, что было в России самым интересным. Они считают, что на них до сих пор лежит благодать революции.
Большей свободы и энергетики, чем в революции, в России в двадцатом веке не было. Все остальное - или недоделанная революция, или ее жалкая имитация. Революции могут завидовать не только коммунисты.
В конце двадцатого века все русское потускнело и надоело. Надоели русская женщина, русская водка и русская литература. Надоели балет и космос. Но осталась из всех русских женщин, русских водок и русских литератур одна, которая до сих пор выглядит свежо и звонко. Это - революция. До сих пор притягивает космос революции и завораживает ее балет. Из всего русского только революция не потеряла магнетизма и очарования. Поэтому снова и снова приходишь на Красную площадь и думаешь о революции. |
