Интеллигенция и литература.
Интеллигенция или литература?
Или литература, или интеллигенция!
1. Интеллигенция и литература (Пушкин или пепси-кола)
Русская литература - порождение русской интеллигенции. Интеллигенция создала миф Великой Литературы, и сама же этот миф разрушила. Народ не хочет нести с базара ни Гоголя, ни Белинского, но народ и базар в этом виноваты меньше всего.
В вышеприведенной сентенции Некрасова меня всегда поражало соседство Гоголя и Белинского. Почему покупателю надо нести Белинского с базара? Почему Гоголя - понятно. Чтобы читать. А вот Белинского зачем?
Интеллигенция, создавшая миф литературы, тем не менее всегда этой литературы боялась, как мирянин Бога. Бог хорош на иконе или на небе; в реальной жизни находиться рядом с Богом довольно тяжело. Не очень приятно смотреть, как Бог ест, спит, считает деньги, удачно или неудачно ухаживает за девушками. .. Поэтому между Гоголем (Богом) и народом нужен посредник, то есть Белинский. Посредник - не то ангел, не то бес, не то просто непонятно кто, но пусть лучше будет такой, чем вообще никакого; мирянину (интеллигентному читателю) страшно оставаться наедине с Богом. Другое дело, что посредник оказался хреновый, и в итоге превратил Бога в заурядного сельского священника.
Но, собственно говоря, критика и создала миф Великой Литературы. Ничего из того, что писали Белинский, Чернышевский, Добролюбов, читать невозможно. Но и не нужно. Весь этот хлам годится сегодня разве что для учебников старших классов. Но интеллигенция "делегировала" критику в литературу не для конкретной работы с текстами, роль критики оказалась совершенно иная. Литературная критика в России была и остается постоянным и полномочным посланником интеллигенции в литературе - посланником, который заодно выполняет и функции надзирателя.
Как таковой литературной критики в России никогда не было в принципе. Был и продолжается бесконечный словесный понос в виде рассуждений честного человека. Были претензии, что годы идут, девятнадцатый век на исходе, а Конституции все нет. И вообще жить сложно. Критический дискурс в России никогда не был тоноартикулирован; как и интеллигентский дискурс, он закодирован, состоит в основном из междометий, катастрофически убогой лексики и намеков на плохой политический режим. Постороннему человеку, плохо знакомому с особенностями русской национальной литературной души, ориентироваться в нем так же сложно, как папуасу в переулках Замосквореья.
Именно критический дискурс и сформировал русский либеральный дискурс. Либерализм в русском его варианте не имеет никакого отношения к западному либерализму. Если западный либерализм как идеология означает уважение большинства к меньшинству, то русский либерализм - это навязывание взглядов меньшинства большинству. Белинский был навязан России не только как маловразумительный литературный критик, но и как целая национальная идеология, имеющая к тому же и высокую рыночную (по Некрасову - базарную) стоимость.
Критика навсегда запутала русскую литературу, которая окончательно заблудилась между храмом, библиотекой и публичным домом, так в итоге никуда и не попав. Русская литература, как богатырь из сказки, стоит на перекрестке трех дорог. Уже давно пора куда-то пойти - или в храм, или в библиотеку, или в публичный дом - но хочется попасть во все три места сразу. При этом интеллигенция начнет плакать, что в библиотеке ей не хватает иконы, а в публичном доме мало книг, а в храме нет голого тела.
Все комплексы русской интеллигенции отразились на литературе. Интеллигенции всегда хотелось сделать из литературы монастырь. Литература, как и монастырь, никак не должна быть совмещена с обычной светской жизнью. Конечно, Пушкин никогда не пил шампанское - Пушкин пил только святую воду. И пепси-колу Пушкин не стал бы пить тоже. Зачем Пушкину пепси-кола? Зачему святому духу земная плоть? Для интеллигента пепси-кола не просто популярный напиток, а признак антидуховности, оскорбление Пушкина, оскорбление святая святых русской литературы; светским наслаждениям не место в монастырской келье.
В монастырь интеллигенцию тянуло всегда. Но только в такой монастырь, где есть и светская библиотека, и публичный дом. Но только монастырей таких не бывает. Впрочем, кажется, один уже есть - это русская литература.
И, конечно, комплекс власти, Интеллигенция всегда мечтала о власти. Но одновременно всегда же презирала способы, которыми она достигается. Поэтому интеллигенция требовала власти довольно своеобразно - не восклицательными предложения - ми, а теми самыми знаменитыми вопросами, на которые до сих пор довольно сложно дать хотя бы приблизительный ответ: "Что делать?", "Кто виноват?", "Когда же придет настоящий день?" и т.д. И опять же эти вопросы принадлежат не писателям; они принадлежат критикам, то есть интеллигентам.
Интеллигенция всегда требовала от литературы немедленного и конкретного политического результата, то есть смены не устраивающего интеллигенцию политического режима. Но литература не могла этого сделать. Интеллигенция этого тоже сделать не могла, потому что она вообще мало чего могла. И тогда интеллигенция обижалась на литературу и объявляла, что "у нас нет литературы". А литература оправдывалась и уверяла, что она все-таки есть.
И тогда на помощь литературе спешила драматургия. В пьесах висели ружья, обещавшие в конце концов выстрелить, где-то вдалеке лопались струны, создавая ощущение того, что скоро все изменится к лучшему. Висящее ружье и лопнувшая струна создавали иллюзию прямого действия и близкой политической свободы. Правда, при этом они стали акушерами появления на свет нового интеллигентского комплекса - комплекса драматического театра как университета жизни. Но про театр я писать не буду. Наверное, для описания этого комплекса нужно создать целый психоаналитический институт, который бы занимался только одним этим комплексом. Все, что интеллигенция не успела "повесить" на литературу, она в полной мере "повесила" на театр. Опере с балетом повезло больше; в России опера и балет остались за пределами интеллигентского сознания. А вот драматический театр спасти не удалось. Интеллигенция задавила его полностью, сделав отводным каналом и выгребной ямой литературы.
Апофеозом претензий интеллигенции к власти стали шестидесятники. Они не совсем, конечно, люди. Безусловно, это Боги, сошедшие с небес на землю. Я до сих пор боюсь Евтушенко. Почему - не знаю, но боюсь. Солженицына уже не боюсь. Ростроповича не боюсь. Глазунова не боюсь. Кобзона и Любимова не боюсь. А вот Евтушенко боюсь. И наверное, буду бояться всегда.
Говорить о шестидесятниках в единственном числе сложно. Они стали послед -ним коллективным бессознательным восклицательным знаком русской культуры в самом ее классическом, самом одиозно-пафосном смысле. Если поколение должно вместе написать один какой-то метатекст, то "Евгения Онегина", конечно, шестидесятники не написали. Но либретто к опере "Евгений Онегин" они написали.
После шестидесятников никаких либретто уже не будет. Русская литература станет тенью одинокого ночного фонаря и придорожной пылью Шестидесятники - сторожевые псы и последние защитники пафоса русской литературы. Именно они выразили негласный девиз русского культурного сознания: "Нет пафоса - нет литературы".
С шестидесятниками уйдет все. Никто уже не будет помнить имени-отчества Пушкина, Памятники Грибоедову и Маяковскому снесут по одной простой причине: уже никто не будут знать, кто они такие. Третьяковская галерея станет ночным борделем. В консерватории откроется автомобильный салон, где вместо тапера покупателей будет развлекать симфонический оркестр. Над светлой памятью Достоевского будут глумиться рейверы и трансвеститы. Вся надежда на то, что через некоторое время постареют постмодернисты; тогда они отстоят Достоевского и покажут рейверам и трансвеститам , как надо любить русскую литературу.
У шестидесятников тоже есть конкуренция. Они пока так и не выяснили, кто же из них будет последним часовым у памятника Пушкину.
Никогда разрыв интеллигенции с зоной современной литературы не был так безнадежно катастрофичен, как сегодня. Интеллигенция отвернулась от актуальной литературы, как от заразного больного. Те же шестидесятники в свое время, когда они были какими-никакими актуальными писателями, такого разрыва не ощущали. Но теперь их уход воспринимается как Апокалипсис. Интеллигенция прощается не с шестидесятниками - интеллигенция словно расстается со всем русским классическим наследием. Одна надежда, что постмодернисты постареют и будут лояльны к этому наследию.
Отвращение интеллигенции к актуальному писателю имеет вполне резонные основания. Интеллигенция, не добившись власти, всегда хотела показать всему окружающему половой член (пусть в данном случае интеллигенция будет мужского рода). Хотела, но не могла. Не могла потому, что интеллигенция вообще мало чего может. К тому же интеллигенция стеснялась не собственного полового члена, а обвинения в нелюбви к жизни. А интеллигенция должна любить жизнь. Ну, правда, не ту жизнь, которая есть в данный момент, а ту, которая может стать лучше при непосредственном руководстве интеллигенции.
С репрезентацией полового члена всему окружающему у интеллигенции не выходило по довольно простой причине: она по определению не может иметь четко выраженных половых признаков. Ведь интеллигенция - это душа, а душа, как вода, не имеет ни вкуса, ни цвета, ни запаха, ни четко выраженных половых признаков. Ленин, называя интеллигенцию "дерьмом", сделал ей комплимент, который интеллигенция так и не оценила. Ведь дерьмо имеет все то, чего так не хватает интеллигенции и воде - и вкус, и цвет, и запах, и многое другое.
Сегодня актуальная литература уверенно работает со знаками тела. Вряд ли это имеет какое-то отношение к эротике. Эротика является результатом социальной стабильности и наличия среднего класса, у которого достаточно сил и средств, чтобы посвятить его той же эротике. В России пока нет ни среднего класса, ни социальной стабильности, ни, соответственно, эротики. В актуальной литературе знаки тела слишком плотно вписаны в культурный и вербальный контекст и самостоятельного значения не имеют. Актуальная литература, наконец, показала половые органы, но совсем не так, как этого много лет ждала интеллигенция. Актуальная литература показала половые органы без всякого уважения к половым органам, без угрозы жизни и без претензий на власть. И тут интеллигенция уже просто не знает, что сказать. Тут интеллигенция может только решать специфическую интеллигентскую проблему - проблему ненормативной лексики.
Недавно в одном из "толстых" литературных журналов была напечатана статья о моей прозе. По ходу статьи несколько раз упоминалось слово "онанизм". И каждый раз по-разному. В одном случае оно писалось полностью - онанизм, в другом - не полностью, а как "нехорошее" слово - через точки - о.....м; в третьем снова полностью. Жалко онанизм! Все-таки это приличное слово. В словаре ненормативной, или табуированной, проще - неприличной, лексики ему делать нечего, Ему место совсем не там.
далее
|
