|
Интеллигенция и литература.
Интеллигенция или литература?
Или литература, или интеллигенция!
2. Интеллигенция или литература? (сапоги выше Пушкина)
Разрыв между интеллигенцией и литературой назревал давно. Но до развода в приличных семьях дело стараются не доводить. Интеллигенция как бы не признавалась, что зона актуальной литературы для нее является зоной кошмаров подсознания и зоной априорного оскорбления, а литература как бы по-прежнему доверяла интеллигенции как своему главному и преданному читателю. И только Советская власть была тем замечательным миротворцем, которая не позволяла отношениям между интеллигенцией и литературой закончиться открытым бракоразводным процессом.
Русская интеллигенция оказалась плохим читателем. Она так и не поняла, что такое в литературе первый ряд, что такое второй, и что вообще делает литературу литературой, а что - дешевой идеологической подстилкой. Интеллигенция так и не поняла разницы между первым рядом литературы и вторым, в итоге благополучно пропустив мимо целый ряд имен первого ряда, приняв их за имена второго ряда или даже просто не заметив.
Список "незамеченных" имен - как скорбный список жертв русской интеллигенции. Все эти имена вроде бы прекрасно известны, но в плоть и кровь русского литературного сознания, выросшего на интеллигентских идеалах, они не вошли. Где Аполлон Григорьев - автор самого часто цитируемого русского стиха девятнадцатого века "Поговори хоть ты со мной, гитара семиструнная...", блестящий критик, сознательно определявший сделанную им критику как альтернативу нравоучительству Белинского и Чернышевского? Где Вагинов и Добычин - наиболее интересные прозаики двадцатых годов? Все они навсегда остались маргинальными фигурами, существующими на самом краю интеллигентского сознания, иногда всплывая, но затем снова погружаясь во тьму.
Где-то там, на краю, остались и Шаламов с Платоновым. Интеллигенции они оказались нужны только лишь в роли публицистических публицистов, а не писателей. От литературных открытий Шаламова и Платонова интеллигенция отмахнулась, как от красивой безделушки. И, наверное, правильно.
Шаламов и Платонов вскрыли не только тоталитарный характер Советской власти, но и классической русской литературы. Оба писателя повисли над непреодолимой пропастью между русским менталитетом и русским литературным дискурсом. И Шаламов, и Платонов ощущали себя писателями "конца литературы", прекрасно понимая, что существующая как великий интеллигентский миф русская литература бегает по замкнутому кругу собственных претензий. Но главное, что помешало Шаламову и Платонову стать настольными писателями интеллигенции - то, что оба разделили в литературе этику с эстетикой.
Интеллигенция часто приписывала советской власти и коммунистам те слова, которые очень хотела произнести сама, но так и не смогла решиться. В частности, рецепты из учебников литературы на двух Достоевских (один Достоевский - прогрессивный писатель, второй Достоевский - реакционный писатель) принадлежат не чекистам - марксистам-коммунистам. Интеллигенция навсегда обиделась на Достоевского за "Записки из подполья", как на прозу с абсолютно антиинтеллигентской интенцией. И Толстой "Крейцеровой сонаты" и "Фальшивого купона" тоже для интеллигенции чужой писатель. "Там" нет нравственности. "Там" этика и эстетика разведены по разным углам.
Намертво связав эстетику с этикой, интеллигенция убила литературу. Интеллигенция сделала литературу отрыжкой нравственности, причем очень своеобразной нравственности по-русски. Русский литературный процесс всегда шел под присмотром логотипа "Литература есть нравственность". И сейчас он идет так же. Правда, уже без литературы. Литература уже не идет никуда.
Как только интеллигенция выбивалась из-под интеллигентского хомута нравственности, ее тут же наказывали и снова запрягали в этот хомут.
То, что от литературы нельзя добиться конкретных ни нравственного, ни политического результатов - это уже очевидно. Нравственностью должна заниматься милиция, а политикой - политики. Но интеллигенция этого, кажется, не поймет никогда. Интеллигенция навсегда приучила русское культурное сознание, что литература имеет смысл не в зависимости от достигнутого "литературного" результата, а только как место сращения этики с эстетикой, только как беспомощно волочащийся за политикой хвост, только как бесполезная нравственная проповедь.
Если "литература есть нравственность", то по всем законам логики следующим шагом будет "нравственность есть литература". И все - дальше уже ехать некуда. Мы попадаем в очередной русский культурный тупик, очередной замкнутый круг.
Время от времени интеллигенция бунтовала против себя же самой, против собственных нравственных ориентиров, пытаясь из этого круга выйти. Один из критиков еще в девятнадцатом веке догадался, что сапоги выше Пушкина. Это не только литературно - общественный парадокс. Это еще и констатация факта. Как известно, Пушкин был человеком небольшого роста, и если сапоги на высокой платформе, то сапогам совсем нетрудно быть выше Пушкина.
Но речь все-таки идет не о конкретном росте конкретного поэта, а о другом. Речь идет о том, что возможности литературы в плане нравственного переустройства общества крайне ограничены, и хорошие сапоги в продаже и по дешевке дают более весомый нравственный эффект, чем самый трижды нравственный писатель. Но Зайцеву не поверили, а интеллигенция и Пушкина толом не прочитала, и в сапогах разбираться не научилась.
В результате чего интеллигенция безнадежно люмпенизировалась. Не потому, что осталась без сапог. Люмпенизировалась она, когда стала создавать свою иерархию ценностей.
До хрущевской оттепели у интеллигенции "своих" ценностей не было. У нее были единые ценности с государством. Оттепель превратилась в непроходимый лед интеллигентского добра.
Что было самое лучшее у шестидесятников - это советский романтизм, сквозь пафос которого проступал звериный оскал и милитаризма, и уголовной романтики, и возведенного до энной степени морализма. Но все это окутывалось флером культурного энтузиазма, необходимостью переустройства мира, и все звериные оскалы до поры до времени выглядели милыми шутками разыгравшихся на загородном пикнике школьников младших классов.
Но интеллигенция стала люмпенизироваться. Вместе с ценностями. Все ценности советской русской интеллигенции - это ценности люмпен-интеллигентов, ценности дорвавшихся до культуры неврастеников, озабоченных, прежде всего сексом и алкоголизмом. Секс и алкоголь - это совсем не так плохо. В любом случае, отказаться от них невозможно. Но уровень подачи то того, что другого был беспредельно низкий.
Чем плохи люмпены? В принципе, это очень милые люди. Но у них слишком мало мозгов. В конце советской эпохи, когда люмпен-интеллигенция поглотила интеллигенцию, по степени рефлексии (вернее - по полному ее отсутствию) разница между профессором философии Московского университета и мальчиком из подворотни, впервые открывшим Бердяева, исчезла окончательно. И мальчик, и профессор читали Бердяева; и профессор, и мальчик обожали Высоцкого.
Памятник Высоцкому - это памятник русскому милитаризму и ворам "в законе". Естественно, сам Высоцкий в этом не виноват, но результат налицо.
За всеми этими советскими всхлипами о погибших и без вести пропавших, пострадавших от Сталина и Гитлера стоит кондовая милитаристская идеология - Родину надо любить, а мы вам (Западу) как следует наваляли, а если будет надо, если Родина скажет - наваляем еще больше. И Окуджава с "Мы за ценой не постоим", и Высоцкий с "Мы вращаем Землю" и "Штрафными батальонами" - все это пьяные страдания сентиментальных сумасшедших генералов, положивших тысячи голов. От всей этой тихой бардовской военной лирики два шага до памятника маршалу Жукову около могилы Неизвестного Солдата. То есть это плод все тех же интеллигентских комплексов, того же шестидесятнического либерализма с его требованиями "высокой" чистоты искусства и полной вседозволенностью в реальности. Маршал Жуков стоит рядом с могилой того солдата, которого он клал в несметных количествах ради того, чтобы взять очередной город к очередной дате. Но этот маршал и будет петь Высоцкого с Окуджавой. Неизвестный солдат, как всегда, промолчит.
Шестидесятники явились классическими жертвами интеллигентский представлений о нравственности и безнравственности. Русская интеллигентская эстетика - настольная энциклопедия для психоаналитика, способного описать "антифрейдовскую" русскую советскую культуру шестидесятых - девяностых годов. Если для Фрейда не было культуры, а были только одни сублимированные комплексы, то советская интеллигенция выводила комплексы из представлений о культуре.
С этой точки зрения Великая Отечественная Война является для интеллигенции местом экстремальной святости, которое грязными руками не трогать и куда грязными ногами не входить. Интеллигенция так и не научилась отличать милитаризм от пацифизма. Война в Чечне снова продемонстрировала полную беспомощность современного интеллигентского дискурса. Интеллигенция даже на примитивном уровне не может выразить свои претензии к этой войне.
Зато есть монумент Победы. Выдающееся творение Церетели - еще одна овеществленная интеллигентская мечта. Этот монумент строили шестидесятники для шестидесятников, интеллигенты для интеллигентов. Всем остальным этот монумент ровным счетом ни о чем не говорит. И пусть интеллигенция теперь жалуется, что это выдающееся сооружение выглядит довольно пошло. Кто ей поверит? Ведь интеллигенция всегда жалуется. Но, в любом случае, этот монумент идеально соответствует представлениям интеллигенции о продукте современной культуры - такой продукт должен выглядеть "чисто - благородно", а остальное - как получится.
Храм Христа Спасителя из той же серии "чисто-благородно". И тоже идеально выражает путаницу русского интеллигентского сознания между монастырем и публичным домом. Плюс ответ на вопрос, заданный шестидесятниками самим же себе.
Начало перестройки ознаменовал фильм "Покаяние" с финальной репликой - вопросом: "Какая дорога ведет к храму?". Ответ уже есть - конечно, та самая дорога, которая ведет от Кремля на Запад. Именно на этой дороге место самому главному храму.
В интервью "Нью-Йорк Таймс" я сказал, что если раньше, при коммунистах, русские интеллигенты, проходя мимо бассейна "Москва", шептали друг другу: "Раньше здесь был замечательный храм, а потом новые власти снесли храм и вырыли бассейн", то теперь интеллигенты, проходя мимо Храма Христа Спасителя, будут говорить так: "Раньше здесь был замечательный бассейн, а потом новые власти засыпали бассейн и на его месте построили храм".
Конечно же, и храм Христа Спасителя, и монумент Победы - самый обыкновенный кич, пытающийся быть "настоящим" "высоким" искусством. Для русского интеллигентского сознания такая путаница между низом и верхом, кичем и "духом" абсолютно традиционна, а шестидесятники (и в этом им можно отдать должное) просто довели эту путаницу до логического предела.
Религия и война в "чисто - благородном" виде - ценности, безусловно, люмпенские. Ничего плохого в этом нет, и у них, конечно, должно быть свое место пол солнцем. Но данный момент люмпен - интеллигентские ценности заполнили все. Современна культура, отрефлексировавшая как кич, так и "высокое" искусство, робко выглядывает из-под крыльца храма Христа Спасителя и стыдливо высовывается откуда-то сбоку монумента Победы.
В отношениях с литературой интеллигенция всегда разрывалась между кичем и "душою". Интеллигенция так и не поняла, какую литературу надо называть кичем, а какую - не надо. Кича интеллигенция стеснялась, хотя его и любила. Под подушкой - Пикуль и Юлиан Семенов; на подушке Ходасевич и Набоков. Пикуль и Семенов - для души; поэтому они и лежат спрятанные от всего мира, под подушкой. Ходасевич и Набоков - для дела, их можно не стесняться, они на подушке.
Ктч и "высокое" искусство в интеллигентском сознании постоянно менялись местами. Интеллигенция их путала так же часто, как путают братьев - близнецов.
Наверное, ярче всего люмпенизция литературы отразилась на творчестве и восприятии этого творчества двух выдающихся персонажей семидесятых-восьмидесятых годов - Высоцкого и Венедикта Ерофеева. Это была литература, не стыдившаяся люмпенства, преставшая стесняться интенции к блатной романтике и алкоголизму.
Блатная романтика Высоцкого, во многом сформировавшая нынешнюю тотальную криминальную идеологию, была принята доверчивой интеллигенцией как "высокая" антисоветская культура, хотя была исключительно только тем, чем была - отлично организованным персонажным кичем. Плюс по стилистике это был тот стиль, который спустя многие годы будет называться "панк". Но сам Высоцкий этого не понял, а объяснить, конечно, было некому.
Венедикт Ерофеев, открывший "Москвой - Петушками" в советской прозе парадигму соц-арта, воспринимал себя как писателя не как первооткрывателя соц-арта, а как апологета некоей абстрактной классической русской литературной традиции. И интеллигенция ценила его соответственно не за соц-арт, пропущенный сквозь призму алкоголизма, а за "вертикальность" формы - постепенный приход персонажа к Богу и любви, за маниакальную русскую страсть к исповеди, за социальный морализм и другие стереотипы русско-советского текста.
Высоцкий и Венедикт Ерофеев, став в итоге суровыми учителями и палачами интеллигенции, при этом оставались ее беспрекословными учениками и жертвами.
Мне кажется, что к мощным люмпен-интеллигентским памятникам эпохи - храму Христа Спасителя и монументу Победы - надо добавить еще один: памятник неизвестному русскому интеллигенту. Пусть на шее у него будет автомат, в правой руке - крест, в левой - какая-нибудь интересная книжка. Когда-нибудь он, как Дон Гуан, сойдет с пьедестала и ответит на все вопросы: интеллигенция или литература? Люмпен-интеллигенция или литература? Люмпен-литература или интеллигенция? Люмпен - интеллигенция или люмпен - литература? Сапоги или Пушкин?
далее
|
