Игорь Яркевич

Ум, секс, литература
роман

В Америке снова происходит что-то нехорошее. В геометрической прогрессии растет количество разорванных на мелкие куски хуев и запеченных в тесте сосков грудей. Кто-то опять разозлился на козликов-американцев.
Пoлицeйcкий Джек Дублин по некоторым нюансам догадывается, кто это - Федя! Ну конечно, Федя! Но вроде бы Джек покончил с Федей. Оказалось, не покончил.
Тогда Джек начинает охоту. Скоро Джек понимает: это не Федя. Это уже сам Чехов! Чехов восстал из мертвых. Чехов обиделся на козликов-американцев. Чехов подарил им "Вишневый сад", а они ни хуя в нем не поняли. И вот теперь Чехов вправит им мозги! Чехов покажет им вишневый ад, Чехов загонит их в вишневый зад. На месте американского сада Чехов хочет обустроить кровавый ад и зад жизни.
Джек обращается за консультацией к магам и колдунам. Они подтверждают догадку Джека. Редко, но бывает, да не так и редко, что русские писатели, недовольные тем, что происходит на земле после их смерти, выходят из могил и начинают наводить порядок. Обычно это бывает в России, но порой, поскольку влияние русской литературы распространяется, к сожалению, далеко за пределы России, это бывает и вне России.
Борьба с прыгнувшим из могилы Чеховым невозможна. Чехов хочет лично отомстить Джеку за гибель Феди. Чехов пришел рассчитаться за Феденьку, за персонажа! Джек обречен.
Но есть одно оружие против Чехова - заговоренные книги. Книги русских писателей - лауреатов Нобелевской премии. Книги Бунина и Пастернака. Книги Шолохова и Солженицына. Книги Бродского. Оживший Чехов ничего не боится. Но этих книг он почему-то боится.
На Бродвее - очередная премьера новой постановки "Вишневого сада". Джек много раз предупреждал; надо запретить "Вишневый сад". "Вишневый сад" будет постоянно притягивать к себе сексуальных маньяков и разных потусторонних гадин вроде ожившего Чехова; но Джеку не верят. Джека поднимают на смех. Джека едва не увольняют на хуй из полиции.
За неделю до премьеры Джек получает по почте интересный подарок: запеченную в тесте ноздрю актрисы, играющей в "Вишневом саде" роль Раневской, и мелко нарезанный замаринованный хуй актера, играющего в этом же спектакле Гаева.
Джек приносит подарок в театр и снова требует отменить премьеру и вообще запретить пьесу "Вишневый сад". Но администрация театра и театральный профсоюз не согласны. Билеты все проданы. Спектаклю обеспечено пристальное внимание прессы. Погибших актеров срочно заменяют новыми.
Вот и премьера. Перед началом спектакля Джек замечает в фойе высокого нервного мужчину в очках, с идиотской бородкой и типично русским блеском в глазах. Мужчина подмигивает Джеку. "Еб твою мать, Чехов!" - понимает Джек и бросается на мужчину, но того и след простыл. "Упустил, блядь!" - сокрушается Джек.
В туалете найден зритель с прокушенной веной и вырванной глоткой. Но спектакль все равно начинается. Спектакль отменять нельзя. В зале - атмосфера страха и скандала. Все в напряжении.
Спектакль начинается. Джек даже и не смотрит на сцену. Ему эта поебень ни к чему. На этот "Вишневый сад" он насмотрелся, когда ловил Федю. Джек готовится достойно встретить Чехова.
Первый акт прошел - и ничего! Все живы! В антракте между первым и вторым актом - тоже тихо. И во втором акте - все еще живы. И во втором антракте тоже все тихо. Все вроде бы тихо и в третьем акте. И в третьем антракте тоже все как будто бы спокойно. Но "Вишневый сад" - пьеса большая - в четырех действиях! Чехов себя еще покажет, Чехов еще даст о себе знать.
И вот - четвертый акт. Сейчас начнется! Джек сжимает пистолет и заговоренные книги.
Конец четвертого акта. Спектакль закончен. Спектакль прошел с большим успехом. Актеров вызывают на поклон. На поклоны выходят режиссер, художник и композитор спектакля. Хорошо бы вышел и сам автор пьесы. Но автор давно умер. Как бы не так! Откуда-то сверху спускается Чехов и кланяется, после чего начинается! Чехов вырывает глотки, прокусывает вены, отрывает ноздри и половые органы несчастным козликам-американцам, смотревшим премьеру новой версии его пьесы. Чехов рвется к Джеку.
Джек стреляет в Чехова. Но оживших мертвецов пули не берут. Чехов все ближе и ближе. Мерзкая гадина хватает Джека за горло и собирается горло вырвать.
И тогда Джек - раз! - Чехова Шолоховым! Мерзкая гадина отпускает горло Джека. И тогда Джек - два! - Чехова Буниным! У мерзкой гадины пробита голова, но мерзкая гадина еще жива. И тогда Джек - три! - Чехова Солженицыным! У мерзкой гадины уже нет рук, но мерзкая гадина еще шевелится. Мерзкая гадина еще ползает. И тогда Джек - четыре! - Чехова Бродским! У мерзкой гадины уже нет и ног, но все равно Чехов еще жив. "Отправляйся в свой проклятый русский литературный ад!" - говорит тогда Джек и - пять! - Чехова Пастернаком! Мерзкая гадина наконец сдохла. Джек снова требует от Конгресса и муниципалитета Нью-Йорка категорического запрещения пьес русского драматурга Чехова. Не дай Бог, он опять вернется. Не дай Бог, мерзкая гадина опять оживет.
У нас, Лена, пока - нет таких Джеков. У нас в России героев много. Но такого Джека, который мог бы покончить в случае чего с мерзкой кровожадной гадиной - ожившим Чеховым, - у нас нет. Который мог бы вырубить вишневый сад. Который мог бы отшлепать вишневый зад. Который мог бы спуститься в вишневый ад. А нам нужны такие Джеки! Особенно в конце века. В конце века русские писатели имеют привычку выходить наружу из могил. В конце века они иногда возвращаются. Сначала они посылают персонажей, а потом приходят сами.
На меня, Лена, надежды мало. Я все понимаю, я на все готов, но я не могу поднять руку, а тем более книгу, на русского писателя, даже если он вернулся обратно мерзкой кровожадной гадиной. Вот Джек может! Рядом с Джеком смог бы и я. А без Джека, Лена, мне будет жалко русского писателя, какой бы мерзкой кровожадной гадиной он не возвратился.
Мы с Леной уже никуда не ходили. Не ходили в театр. В кино не ходили. Не ходили в гости и в ресторан. Мы просто гуляли. Просто целовались. Просто держались за руки. Лена все сильнее и сильнее сжимала хуй и все чаще и чаще водила по нему вверх-вниз. Скоро закончится первая половина восьмидесятых. Скоро придет Горбачев. Скоро наступят перемены! Но пока-то первая половина восьмидесятых не закончилась! Пока наступил только июнь.
В тот июньский день мы тоже гуляли. Тот июньский день, как и все июньские дни в Москве в первой половине восьмидесятых, был наполнен бензином, тяжелой русской спермой, водкой, хлебом, загадочной русской душой, жопой времени, концом большого стиля, Чеховым и советской властью. День как день. Июнь как июнь.
Ко мне нельзя было пойти. К Лене нельзя пойти. Ко мне можно было пойти и к Лене тоже. Но только не за умом и не за сексом.
Мы уже поняли: Россию не спасти! Конец века и конец социализма сжали Россию со всех сторон. Теперь поздно думать о России. Пора подумать о себе.
Мы, гуляя и целуясь, незаметно оказались в довольно серьезном месте. Даже очень серьезном: между метро Новослободская и Театром советской армии. Теперь он, кажется, Театр российской армии. Советская армия не хуже российской. Российская армия еще хуже советской. Здесь родился Достоевский. Здесь есть музей Достоевского. Здесь Достоевскому стоит памятник. Раньше мы здесь не гуляли.
Где-то рядом убили папу Достоевского. Его не здесь убили. Его убили где-то в деревне. Здесь он жил с сыном. Здесь он работал. Но ебнули его не здесь. Но его вполне могли ебнуть и где-нибудь здесь.
Это темная история. Она до сих пор не раскрыта. Вся русская литература - темная история, и вся она до сих пор не раскрыта. Но это едва ли не самая темная история в темноте русской литературы.
Папа Достоевского работал в больнице для бедных. Больница существует до сих пор. Она действующая. От нее пахнет анализами крови, кала и мочи. Я не чувствую запахов крови, кала и мочи. Но запахи анализов крови, кала и мочи я чувствую.
Папа Достоевского был злой человек. Папа Достоевского мучил своих слуг. Папа Достоевского делал с ними приблизительно то, что и американизировавшийся Федя с Америкой. Что делал с ней оживший Чехов. Но на каждого Федю найдется Джек! Найдется он и на иногда оживающего Чехова. Однажды слуги папы Достоевского ебнули папу Достоевского. Это было не здесь. Это было в другом месте. Но такое впечатление, что это было именно здесь!
Здесь человек уже не принадлежит себе. Здесь он уже не отвечает за себя. Ум и секс здесь полностью подчинены русской литературе. Особенно в июне.
Июнь - самый обычный русский месяц. Июнь - самый необычный русский месяц. В июне самые короткие ночи. В июне Чехов окончил медицинский факультет Московского университета. В июне началась Великая отечественная война. В июне беспощаднее ад восьмидесятых. В июне острее кризис девяностых. В июне сводит с ума конец века. В июне Крылов пишет больше всего басен. В июне - премьера "Вишневого сада". В июне Федя пугает Америку большим количеством засунутых подмышку хуев и связанных узлом ноздрей, клиторов и больших пальцев правой ноги. В июне оживает Чехов и радует Америку запеченными в тесте сосками грудей. В июне Джек останавливает Федю. В июне Джек останавливает ожившего Чехова. В июне - Чехов в середине работы над пьесой "Вишневый сад". В июне слуги папы Достоевского убили папу Достоевского. В июне Достоевский едет в Оптину пустынь. В июне убит на дуэли Пушкин. В июне еще много чего интересного. В июне становится ясно: или ум - или секс. В июне хуй и пизда уже не обращают внимания на "Вишневый сад", "Вишневый ад" и "Вишневый зад". В июне хуй и пизда обращают внимание только на самих себя. В июне хуй и пизда уже не оставляют места сантиментам; в июне экономика, культура и политика бессильны помешать хую и пизде в движении друг к другу.
Тогда милиция и КГБ не охраняли памятник Достоевскому. Силы милиции и КГБ были брошены на охрану памятников Пушкину и Маяковскому. Сейчас милиция и ФСБ по-прежнему не охраняют Достоевского. Милиция и ФСБ расставлены вокруг Пушкина, Маяковского и монументов Церетели. В России поэзию и Церетели всегда ценили больше прозы. Какая все-таки глупая страна Россия! Зато возле Достоевского просторно. Зато возле Достоевского у хуя и пизды есть перспективы для диалога.
Милиция и ФСБ правильно делают, близко не подходя к памятнику Достоевского. Лучше не рисковать. Вдруг Достоевский решит отомстить за папу! Тогда Достоевский оживет, разомнется и ебнет.
Лена так крепко взяла меня за хуй, что было понятно - она его не отпустит. А он и не собирался ускользать.
В русской жизни все сопротивляется уму и сексу. Русская жизнь - она такая сложная! Для ума и для секса в русской жизни нужны слишком большие индивидуальные усилия. Иначе ум и секс не произойдут! Но ум в любом случае не произойдет. Для ума не хватит никаких усилий. Вот с умом в русской жизни и плохо. С сексом тоже плохо. Но с умом еще хуже, чем с сексом.
Достоевский, Лена, как русская жизнь. Достоевский и русская жизнь вроде бы постоянно провоцируют на ум и на секс. Но они же одновременно не дают шансов ни уму, ни сексу.
Достоевского можно уважать. Можно не уважать. Но раздеваться при Достоевском до конца нельзя. При Достоевском нужно раздеться ровно настолько, насколько нужно для секса. Чтобы произошел секс. Чтобы хуй и пизда наконец встретились!
Но до конца раздеваться нельзя. Можно расстегнуть штаны, но ни в коем случае их не снимать. Поднять платье - можно, но ни за что не снимать его совсем. Больше, чем расстегнуть и приподнять, нельзя. Можно, но не стоит. Ведь если будет больше, чем расстегнуть и приподнять, тогда встретятся не только гениталии, но также умы и души! Тогда может случиться непоправимое! Тогда могут наказать.
Накажет Достоевский. Накажет советская власть. Накажет Чехов. Накажет сама русская жизнь. Пусть наказывают. Уже все равно. Они в любом случае накажут. Но, хотя уже все равно, не имеет смысла раздеваться полностью.
Москва. Россия при советской власти. Первая половина восьмидесятых. Достоевский. Плохая обстановка для секса; но ведь когда-то же надо!
Потом будет сложно. Хуй не захочет расставаться с пиздой. Хуй не хочет возвращаться в ад восьмидесятых. Хуй не хочет обратно в клинику конца социализма. Хуй не хочет снова назад, в кризис девяностых. Хую не хочется в конец века.
И пизда не хочет отпускать из себя хуй. Если она выпустит хуй, то сразу впустит и ад восьмидесятых, и естественный идиотизм конца социализма, и кризис девяностых, и онтологический сумбур конца века. Поэтому она и не хочет.
Хуй и пизда соединились. Я и Лена им не помогали. Но и не мешали. Мы ничего до конца не снимали, но все, что нужно, расстегнули и приподняли. Чтобы произошел только секс, но без всяких там умов и душ!
Возле Достоевского ебаться очень непросто. Возле Достоевского ебешься уже не просто с одной русской женщиной, а с целой системой русской женщины. Но ебешься-то ведь с одной! Но рядом с Достоевским одна русская женщина становится всей системой русской женщины. Довольно гармоничной системой. Но в ней многое удручает. Это гармония негативов. Это специфическая гармония.
Русская женщина действительно гармонична. Как негатив. В ней плохо все.
Плохо, когда она ест - она ест скучно и жадно, не чувствуя вкуса потребляемой пищи. Плохо, когда она не ест, - тогда она маленькая, худенькая и не бывает на свежем воздухе. А без свежего воздуха она делается совсем бледной и распадается прямо на глазах.
Когда она красивая, ужасно. Когда она некрасивая - естественно, еще ужасней. Если она молодая, пиздец! Если она старая, тоже плохо - могла бы быть и молодой!
Когда она не хочет ебаться - плохо. Не ебаться нельзя; это вред - но для здоровья. Но когда она хочет ебаться, тоже плохо. Потому что ебется она плохо. Я ебался с русскими женщинами, я знаю, что это такое!
Когда она наверху, плохо. Наверху должны быть Бог, власть и культура! Верх предназначен только для них! Женщина должна быть внизу. И вот она внизу.
Когда она внизу, тоже нехорошо. Потому что, когда она внизу, она сопит и дура. Когда она наверху, она тоже сопит и дура, но это меньше чувствуется. Чувствуется, только если ее притянуть. А зачем ее притягивать? Вот пусть она наверху и сопит, дура! Загораживая Бога, власть и культуру.
Я, Лена, все больше и больше понимаю с годами: ум, Лена, и секс неразделимы. Они всегда и везде вместе. И в русской жизни тоже. Если мужчина - мудак, то и ебется он скверно. Если женщина дура, то она и в сексе дура. Между собой мужчина-мудак и женщина-дура еще могут ебаться; но умным людям с ними ебаться невыносимо. Если мужчина - мудак, то и хуй у него тоже мудак. Если женщина дура, то и пизда у нее соответственно будет дура дурой.
Лена после оргазма плакала. Но это плакала не Лена. Это опять же плакала вся система русской женщины. Систему успокаивать сложнее, чем Лену. Система уже очень давно плачет.
Говно тот русский мужчина, кто не мечтает лично зашить порванную целку Сонечке и вытащить из-под паровоза Анечку! А если он не русский и не мужчина, но все равно не мечтает, то он тогда даже и не говно, а просто не человек! Нельзя быть человеком и не жалеть Сонечку в тот момент, когда ей заплатили тридцать целковых за первый раз: потными пальцами новенькие купюры в дождливую петербургскую ночь, а Сонечке стыдно, Сонечку дефлорировали, Сонечка плачет, но это сладкий стыд, не плачь, Сонечка, не плачь, дура ты ебаная, ведь до сих пор вся русская литература держится на твоей целке. Я бы, Сонечка, положил вместо тебя Лену или даже сам бы за тебя лег, расправив ноги как крылья, но это прежний век, тем более самая его середина, гомосексуализм пока не в моде, мужчин мужчины не ебали. В литературе. В жизни, говорят, ебали. Но не сильно и не каждый день, а по вторникам и под прощеное воскресенье.
И еще, Сонечка, передай Анечке - пусть Анечка тоже не плачет! Не надо, Анечка, дура ты безголовая, плакать! Ведь тот блядский паровоз переехал не только твою шейку - он переехал шейку всей русской литературе! После твоей шеи русская литература так и не нашла себе другую подходящую шею. Русская литература теперь навсегда без шеи. Так зачем же тогда зря плакать? Плакать не надо. А надо любить жизнь, спокойно себе ебаться, не болеть и не повторять чужих ошибок. Лена, пожалуйста, тоже не плачь! Оргазм, Лена, не беда. Оргазм, Лена, беда. Но поправимая беда. У нас теперь есть "Молчание козлят -3, или Восставшие из ада" - лучшая книга последнего десятилетия. Это даже и не книга. Это дверь. Наконец распахнувшаяся дверь из запертой комнаты кризиса девяностых.
На Бродвее - чеховский театральный фестиваль, посвященный столетию "Вишневого сада". Опытный полицейский Джек Дублин понимает: добром это не кончится.
Так и есть! Все кончилось злом. Снова отрезанные хуи, вывернутые наизнанку соски грудей, запеченные в тесте верхние половые губы... Снова кто-то терроризирует козликов-американцев. В Америке снова скверно пахнет. В Америке плохо. В Америке плачут.
Все это напоминает Джеку бесчинства Феди и Чехова. Но ведь Джек лично разодрал Феде хуем глотку, а Чехова припечатал "Доктором Живаго"! Джек лично отправил обоих в ад! Неужели они вернулись?
В День благодарения Джек получает по почте эффектный подарок: заспиртованный коктейль из вырванных с корнем женских и мужских гениталий. И записку: "Мы идем за тобой, Джек!". Подпись - Федя. Подпись - Чехов. Вернулись, суки!
Но это уже не просто локальный террор, вызванный театральным фестивалем, Федя и Чехов собираются обосноваться в Америке всерьез и надолго. Президент Америки получает письмо, Чехов требует от президента сжечь все книги в Америке, кроме книг Чехова. Не ставить никаких других пьес, кроме пьес Чехова. Не снимать никаких других фильмов, кроме экранизаций Чехова. Совсем, блядь, охуел! Иначе Чехов обещает сжечь Америку. Президент не может выполнить требований Чехова. Америка - свободная страна, и в ней каждый имеет право читать, снимать и смотреть что угодно, а не только Чехова. Чехов, конечно, интересный писатель, но не до такой же степени!
Но в Америке есть гуманисты и слюнтяи. Они есть везде. Есть они и в Америке. Они считают, что Чехов при жизни - это одно, а мерзкая кровожадная гадина - оживший Чехов - это совсем уже другое. Джек не согласен. Джек даже ради интереса специально Чехова прочитал, Джек приходит к интересным выводам: вроде бы созданная Чеховым литература нежная и одухотворенная, но в каждой запятой - угроза! От каждого слова идет ощущение агрессии беспредельного кровавого секса. Слюнтяи и гуманисты уверяют, что Чехов хорошо писал. Но Джеку это до пизды. Хорошо Чехов писал при жизни или плохо - это личное дело Чехова. Но после смерти, ожив, он явно стал писать что-то не то. Вся Америка уже стонет от этой литературы! И надежда только на Джека. Джек уже останавливал Чехова и Федю; может быть, он их остановит еще раз. А все, что писал Чехов, и вообще все, что писали русские, по мнению Джека, не стоит одной собачьей какашки. Но Джек может и ошибаться! В конце концов, Джек - полицейский и его дело - останавливать сексуальных маньяков и прочих кровожадных гадин, а насчет русской литературы Джек может вполне что-то и не понимать. Для него главное, чтобы русские писатели, ожив, вели себя прилично.

далее