"Кем был Бабель? Враль и выдумщик, / Сочинитель и болтун, / Шар из мыльной пены выдувший, / Легкий, светлый шар-летун…" Это четверостишие Бориса Слуцкого Давид Маркиш мог бы взять эпиграфом к своим "вольным фантазиям из жизни Исаака Эммануиловича Бабеля"; но то, что срабатывает в поэзии, в прозе - ломается. Именно потому, что Бабель был "враль и выдумщик", мистификатор, умудрявшийся правду выдать за выдумку и выдумку - за правду, именно поэтому писать о нем стоило бы спокойно, сухо и без фантазий; спокойное, сухое повествование о человеческой судьбе, нечто вроде давней и почти незамеченной книги Леонида Юзефовича о бароне Унгерне фон Штернберге. Закон контраста: чем фантастичнее человек, чем более он был склонен к мистификации, тем документальнее должен быть о нем текст. "Перебабелить" Бабеля все равно не удастся - чего уж стараться. Пушкин! Веселое имя - Пушкин! Вот здесь сам Аполлон порезвился бы с "вольными фантазиями". В "Пушкине" - продокументировано все насквозъ, поэтому возможны и танцы, и прогулки, и сальто-мортале, но … Бабель, "осьминог в чернилах", воплощенная, вочеловеченная тайна, - сам Дионис поостерегся бы пускаться в пляс.

Между тем какое раздолье для критика оставил в своей книге Давид Маркиш! Допустим, некий недоброжелатель начнет вызнавать, а почему, собственно говоря, Бабель в книге назван Иудой Гросманом? Все равно что написать роман про Набокова "Стать Сирином" и Набокова (Сирина) в этом романе назвать Виктором Викторовичем Посажным? Для чего это? Уу! Целый критический романс можно спеть в защиту переименования Исаака Эммануиловича Бабеля с цитатами из Библии и не только…

Первое. Своим "переименованием" Маркиш подчеркивает "двоесмысленность" Бабеля. Имя Иуда заряжено с одной стороны - отрицательно (имя богопредателя), с другой - более чем положительно. Иуда - имя героическое. Не только Иуда Маккавей - герой войны, но и рыжий Иуда, муж Фамари, один из тех сыновей Иакова, кому посвящены одни из самых воинственных и поэтичных стихов в Библии: "Иуда! Тебя восхвалят братья твои. Рука твоя на хребте врагов твоих; поклонятся тебе сыны отца твоего. Молодой лев Иуда, с добычи сын мой, поднимается. Преклонился он лег, как лев и как львица: кто поднимет его?" (Бытие 49: 8, 9). Маркиш решил, что Бабелю больше подойдет быть неистовым и чувственным Иудой, чем Исааком, смирно лежащей под ножом несостоявшейся жертвой. Прямолинейные дураки могут принять Иуду Гросмана (Кирилла Лютова, Исаака Бабеля) чуть ли не за изменника, а он не изменяет - он изменяется. Он - Иуда не в новозаветном, но в ветхозаветном смысле. Подобные же фокусы можно провернуть и с фамилией - почему не Бабель, но Гросман? Процитируем Маркиша: "У евреев так положено: тебя зовут, предположим, Рувим, а ты откликаешься, допустим, на Алешу… Это же интересно! И я вам заявляю, и не вздумайте сказать мне "нет": вас тоже не всегда зовут Кирилл Лютый, будьте уверены". "Допустим … - сказал Иуда (…) - Иногда меня зовут Иудой, чтоб вам было ясно". "Ясно" помножим на "неясно", вычтем "почему" и получим ответ, - удовлетворенно пробормотал Гедали. - Ну войдите уже, что вы тут стоите, как башня Вавилонская!" Башня Вавилонская помянута для того, чтобы вспомнилась еще одна фамилия Гросмана / Лютова: Бабель. Это же - Вавилон по-немецки и на идиш. Тогда читатель сообразит: Гросман - "большой, великий человек"; чем не башня, пытающаяся дотянуться до неба?

Второе. Был такой раннесоветский критик, бывший анархист, а в годы упрочившейся советской власти рапповец - Иуда Гросман (Рощин). Как-то он зацепил своим критическим пером Бабеля. Спустя много-много лет настолько ничего не осталось от критика Иуды Гросмана (Рощина), что можно смело брать его имя и фамилию для когда-то поругиваемого им писателя. Воплощенная ирония истории.

Третье… Да хоть четвертое и пятое, шестое и седьмое, поле для танцев интерпретаторов - открыто!

Почему, спрашивается, в самом начале романа Иуда Гросман видит сон, в котором он - лже-Мессия XVI века, Давид Реувейни? Какое отношение мог иметь авантюрист, предложивший папе римскому гениальный, надо признать, геополитический план создания независимого еврейского государства на Ближнем Востоке, естественного союзника христиан в борьбе с мусульманской угрозой, к русско-еврейскому, советскому писателю - Бабелю, то бишь Иуде Гросману? По-моему, никакого … или почти никакого. Но ведь как можно истолковать этот сон! Слушайте! Слушайте! - В начале своих "вольных фантазий" Маркиш недаром помещает Давида Реубени (Реувейни). Герой его "вольных фантазий" и сами его "вольные фантазии" удивительно напоминают роман Макса Брода "Реубени". Тема "вольных фантазий" - "стать Лютовым, стать Лютым" - это ведь и тема "Реубени" Макса Брода: мы (евреи) будем несчастны до тех пор, пока не научимся действовать, не научимся грешить, как действуют и грешат другие. Для того чтобы стать самими собой, нам нужно попытаться стать другими. Иуда Гросман Давида Маркиша в точности Давид Реубени Макса Брода, из XVI века переселившийся в XX. Он - действует. А тот, кто действует, - не может не запачкаться. Он - самозванец, как был самозванцем Давид Реубени, но это самозванчество - целительно. К концу своих "фантазий" Маркиш приберегает спор Иуды Гросмана с Владимиром (Зеевом) Жаботинским. Очень важная (давид-реубенистая) тема промелькивает в этом споре: "Вам недостаточно быть самим собой?" - спрашивает Жаботинский у Гросмана. Но что означает быть самим собой? Для того чтобы стать самим собой - евреем, обретшим свою родину, Владимиру Жаботинскому, писавшему отличные русские стихи, нужно стать Зеевом, нужно в каком-то смысле - стать другим. Эта тема - "стать другим, чтобы стать собой" - тема "фантазий" Давида Маркиша.

И так далее и тому подобное. Нужды нет, что вряд ли, очень вряд ли Бабель встречался с Жаботинским. При чем здесь Бабель? Речь идет о Иуде Гросмане, о "вольных фантазиях". Между прочим, а почему "вольные"? Очевидно предполагается, что есть еще какие-то "невольные фантазии", "вынуждённые фантазии", "скованные, так сказать, фантазии" - вот к ним текст Маркиша никакого отношения не имеет. "Вольные фантазии" облегчают работу романисту, зато создают некоторые трудности для читателя. Читатель, например, нипочём не может понять, где романист "вольно-фантазирует", демонстрируя абсолютное владение как истиной, так и историей, а где бодро врёт, обнаруживая незнание материала. Маркиш описывает прибытие Иуды Гросмана в штаб начдива-6, легендарного Савицкого (героя рассказов Бабеля "История одной лошади" и "Продолжение истории одной лошади"). К бабелевскому описанию легендарного начдива - двухметровый гигант, крохотная малиновая шапочка, мальчишеская внешность - добавляется еще чуть-чуть, для смеху и читательского удовольствия: "Высокого, под два метра, роста кавалер взглянул на Иуду с его сундучком без видимого интереса, а потом достал из кармана роговой частый гребень для ловли насекомых и принялся усердно расчесывать свои ржаные кудри. Малиновую шапчонку при этом он ловко перемещал с затылка на лоб и от уха к уху, а не снимал ее с головы и не клал на стол по соседству с ворохом бумаг, шашкой в померкших ножнах и нагайкой с рукоятью в виде русалки из слоновой кости.Что же до улова, то кавалер аккуратно стряхивал его с гребешка на штабную карту и, производя тревожное потрескивание, давил посредством граненого ногтя большого пальца левой руки. "Грызут… - объяснил свои оперативные действия кавалер, а потом, показывая отменные сахарные зубы на мальчишеском лице, спросил: - Тебе чего тут?"

Это я и называю "перебабелить" самого Бабеля - "отменные сахарные зубы на мальчишеском лице". Кроме того, непонятно, почему в двадцатом году командир дивизии обовшивел до такой степени, что давит насекомых на штабной карте. Но это, в конце концов, неважно. Я - о другом. Кавалера "с отменными сахарными зубами на мальчишеском лице", начдива-6, Маркиш упорно именует Савицким. Вот мне и интересно - знает ли он, что никакого начдива Савицкого в Конармии не было. Был начдив Тимошенко - прототип Савицкого - будущий маршал времен Великой Отечественной войны. Мне почему-то кажется, что Маркиш этого не знал. В противном случае могу себе представить, сколько бы он выпустил историософских риторических красот: Иуда смотрит на эту карнавальную фигуру, веселую, какую-то цирковую, и даже он - писатель, фантазер и выдумщик - не может вообразить себе, во что превратится лихой кавалерист, ёрник, забияка, женолюб и лошадник. Нет, Тимошенко уцелеет, он пройдет через все чистки и вынырнет обрюзгший, располневший, перепуганный, серый как чижик, бездарный как вол, исполнительный как часы - вот так его обломает терра террора, земля страха.

Маркиш спокойно возразит: "Я пишу не биографический роман, а "вольно-фантазирую". Мне необязательно знать про Тимошенко или кого там еще? Автора следует судить по законам, им самим над собою признанным, а я вообще никаких законов над собой не признаю. Я выдумываю то, что мне интересно. Плевать на то, что это никакого отношения к действительности не имеет. Да и что такое эта ваша действительность? Я сам творю свою действительность, признаю интересное, отбрасываю неинтересное".

Например, Маркишу неинтересен Максим Горький. Это так одиозно - Горький. Так неполиткорректно - Горький. Владимир Жаботинский - это другое дело, это - интересно, это - прилично. И вот в "вольных фантазиях из жизни Исаака Эммануиловича Бабеля" Владимир Жаботинский есть, хотя встречался с ним Бабель в Париже, не встречался - вопрос, а Горького - нету. Нету человека, впервые напечатавшего Бабеля, того, к чьему мнению "Лютов" прислушивался, с кем подолгу беседовал и после смерти которого сказал своей жене: "Теперь меня некому защитить".

Кажется, это называется постмодернизм. Полная безответственность литературы, притворившаяся творческой свободой. По-настоящему интересное, трагическое обходится, на него попросту не обращают внимание; обращают внимание на декоративное, внешне шикарное, лживое и ложное. Чушь про то, как Бабель пьет красное вино вместе с будущей женой кровавого наркома Ежова в гостях у клошара, - это пожалуйста. Бред про то, как Бабель во Франции ищет пулю Наполеона в подарок Якову Блюмкину, - с превеликим удовольствием. Но Бабель на Украине в 1929 году, Бабель во время коллективизации - это как-то не того-с, не интересно. Интересно выдумать беседу Бабеля с Махно или с Жаботинским в Париже, а подумать, про что мог беседовать Бабель в апреле 1929 года в Липецке со своим другом и первым редактором, ссыльным троцкистом, Александром Воронским, - скучно, а главное - трудно. Нетрудно и весело пересказать близко к тексту "Конармию" Бабеля и напридумывать сказок про похождения вроде бы Бабеля - Иуды Гросмана за границей, трудно и скучно писать спокойное, сухое повествование о человеческой судьбе, зато читать его не в пример интереснее.

Никита ЕЛИСЕЕВ